Эта замечательная пьеса так и не была поставлена. Автор читал ее группе друзей в Калькутте в январе 1922 года и позже готовился к ее постановке, но прежде чем пьеса увидела сцену, в марте пришло известие об аресте Махатмы Ганди. Он был приговорен к строгому тюремному заключению на шесть лет. Постановка пьесы была приостановлена и никогда не возобновлялась.
12. Мир новый и старый
Мечта Тагора сделать Шантиникетон местом, куда будут стекаться родственные души из разных частей света, воплощалась в жизнь. Задуманный как отшельнический приют, он постепенно становился похожим на разноязыкий улей. Кроме трех замечательных английских ученых: Эндрюса, Пирсона и Элмхерста, здесь обосновался француз Сильвэн Леви с женой. Вслед за ним прибыл не менее известный востоковед Мориц Винтерниц из Германского университета в Праге, затем профессор Винценц Лесны из Карлова университета. Трудно, однако, сказать, чего больше производил этот разномастный улей — меда или жужжания. Но как бы то ни было, в Шантиникетоне царила атмосфера энтузиазма; Тагор очень тонко чувствовал этот дух и придавал ему большое значение. Деятельность собравшихся здесь ученых во многом была новаторской, плодами ее предстояло воспользоваться не только Вишвабхарати, но и другим университетам.
Этого оказалось достаточно для поэта, чтобы вообразить, будто весь мир становится единым целым, и теперь Тагору предстояло лишь больше ездить по свету, чтобы окончательно утвердить свой идеал в сердцах людей. Трудно представить себе более грандиозную иллюзию, чем сознание того, что ты залечиваешь раны всего мира, и Тагор оказался не первым и не последним из великих людей, кто не устоял перед ее магической притягательностью. К тому же нет никакого сомнения в том, что и его родная страна, и остальной мир очень многое приобрели от его миссионерского рвения, и этого нельзя недооценивать. Тагор был одним из самых искренних борцов за взаимопонимание между народами и гуманизм; он пытался добиться в моральном плане того, чего в политическом добивались Лига Наций и сменившая ее Организация Объединенных Наций. Он рисковал сделаться непопулярным у себя на родине и терпел за свою веру в единый мир насмешки и оскорбления задолго до того, как эта вера стал модной по всей Земле.
Он жертвовал гораздо большим — рисковал остановиться в своем творческом и духовном развитии. Никогда ему уже не пережить состояния беззаветной и всепоглощающей преданности своей Музе, любовного и внимательного наблюдения за, казалось бы, обыденными явлениями жизни и природы, безыскусной скромности тростника, ожидающего, "когда он наполнится музыкой". Поэт сдавал позиции перед пророком, певец перед проповедником. "Бесконечная сила, заключенная в песне", распылялась в бесконечных проповедях, произнесенных по всему миру. Иногда задают вопрос: а если бы Тагор провел последние годы своей жизни, как и начало ее, в уединении, если бы он не получил Нобелевской премии, если бы он не основал Вишвабхарати, то, быть может, он стал бы еще более великим поэтом и более великим человеком (понимая величие как духовную и интеллектуальную цельность)?.. Однако "если" — бессмысленное слово. Как гласит одна мудрая французская пословица: "с помощью "если" можно Париж запихнуть в бутылку".
Однако считать, что Тагор перестал творить, тоже неверно. До последнего дня своего он не прекращал писать, перед ним постоянно открывались все новые, неизведанные высоты творчества. Даже в самые "непроизводительные" периоды своей жизни он создавал столько, что иному хватило бы, чтобы прослыть знаменитым писателем. Правда, трудно не признать, что в его последних творениях чего-то не хватает, чего-то такого, что достигается лишь всепоглощающей преданностью искусству, бесконечной жаждой совершенства, хотя это что-то и трудно определить и выразить словами. Постоянные разъезды, публичные выступления, бесконечная борьба в защиту новых взглядов, кампании по сбору средств для Вишвабхарати — все это занятия, отнюдь не способствовавшие созерцательному или творческому настроению. Он не имел больше возможности уделять должное внимание детям, зато продолжал писать для них песни и пьесы, организовывал музыкально-танцевальные праздники. Он написал несколько прекрасных пьес, его праздники-фестивали прочно вошли в культурное наследие нации (можно только удивляться, как много смог сделать один человек для своего народа). Однако качество неизбежно страдало. Он писал для аудитории, слишком горячо воспринимавшей все, что выходило из-под его пера. Постепенно его окружила свита почитателей, многие из которых мало чем отличались от придворных льстецов и подхалимов. Они стали прочной стеной, отделившей Тагора от реального мира. Такой опасности вынуждены противостоять знаменитости во всех странах, однако нигде она не становится столь фатальной, как в Индии, традиционно славящейся неистовством обожателей. Развенчивающие идолов сами становятся идолами. Даже Ганди, который был так беспощаден к себе и не терпел малейшего проявления неестественности в своей личной жизни, не смог полностью избежать действия коварного яда прилипших к нему паразитов.
Искренний друг поэта Ротенстайн чувствовал эту опасность и с грустью писал в дневнике: "Ни с кем мне не бывало так приятно общаться, как с Тагором: однако среди его учеников я чувствую себя неловко; легковесный идеализм похож на сезаннизм или уистлеризм[95] — нет, подальше от этих складно говорящих людей, подальше от тех, у кого на лбу написано льстивое духовное ханжество! Эти специалисты по идеализму вызывают во мне такое же чувство неловкости, какое бывает у меня среди всех, кто не исповедует, а проповедует. Я всегда восхищаюсь терпением Тагора по отношению к этим людям, которые своей лестью разлагают его творческую цельность, как это произошло с Роденом. Дега, Фантен, Моне и Ренуар закрывали двери своего дома перед такими полулюдьми, паразитами и резонерами. Я могу себе представить дом Толстого, зараженный ими, и отчаяние его жены".
Не все, однако, понимали ситуацию так, как Ротенстайн. Многие — и среди них люди искусства, интуиция которых могла бы быть более верной, — неправильно понимали Тагора, ошибочно принимая внешнее проявление за самого человека. Типичной в этом смысле была оценка Джекоба Эпстайна,[96] сохранившаяся в его воспоминаниях.
"Я тот, кто живет среди самых бедных, среди одиноких, среди заблудших". Эта цитата из "Гитанджали" странно противоречила всему виду моего собеседника, чей благородный, властный облик вызывал у его последователей благоговейный трепет и робкую покорность.
Он позировал в молчании, и я работал в полную силу. Однажды к нему пришли две американки, и я хорошо помню, как они выходили от него — спиной вперед, вскинув руки в знак божественного почитания. Обычно по окончании сеанса два или три ученика, ожидавших в коридоре, отвозили его обратно в гостиницу. Он не носил с собой денег, и его сопровождали почти как святого…
У Тагора были отстраненные, полные достоинства и холодности манеры, и если ему требовалось что-нибудь, он бросал своим ученикам лишь одно слово.
Кто-то заметил, что его бюст, выполненный мной, опирается на бороду; это была неосознанная дань символизму".[97]
95
Течения живописи, подражавшие французскому художнику П. Сезанну (1839–1906) и американскому художнику Дш. Уистлеру (1834–1903). (Примеч. пер.)
96
Джеков Эпстайн (1880–1959) — американский скульптор. Создал скульптурный портрет Тагора. (Примеч. пер.)
97
Из книги воспоминаний "Пусть будет скульптура". Эпстайн лепил голову Тагора в 1926 году. Цитата из "Гитанджали" сильно искажена автором для достижения его цели. В действительности стихотворение наполнено скромностью и несет в себе содержание, совершенно противоположное тому, что приписывает ему Эпстайн: "Когда я хочу преклониться перед тобой, я не могу достигнуть глубины, где покоятся стопы твои среди самых бедных, самых сирых, самых обездоленных". (Примеч. авт.)