Однако поэт предостерегал от ослепления преходящим зрелищем мощи и богатства, приобретенных путем насилия и эксплуатации: "Нации, делавшие на это ставку, либо погибли уже, либо в наши дни возвращаются к варварству. К расцвету и реальному прогрессу цивилизации ведут сотрудничество и любовь, взаимное доверие и взаимная помощь…" На своем долгом пути — напоминал Тагор — общество находит опору в духовных ценностях, которые время от времени меняются, но остаются тем не менее духовными. Может показаться, что зло побеждает, но это ненадолго. И он цитировал свое любимое санскритское стихотворение:
Тагор с болью видел, что отношение молодого поколения к Японии искажено чувством страха и ненависти к токийской военной машине, и, по словам Элмхерста, "он не переставал говорить им: "Вы не узнаете настоящую Японию до тех пор, пока не увидите, как работают ее художники, пока не посмотрите пьесы и танцы театра Но, не побываете на праздничных церемониях и не увидите, как тысячи фабричных рабочих в Кобе проводят две трети обеденного перерыва, гуляя по прекрасному саду и любуясь красотами природы, а затем снова встают к своим станкам". Как прямой результат этого призыва, три известных китайских преподавателя поехали с нами в Японию и по возвращении устроили в Пекине выставку древнего и современного искусства и ремесла, экспонаты которой подарили им наши японские друзья".
Поэт вернулся в Индию во второй половине июля через Японию, где он провел около шести недель и прочитал несколько лекций. И результатом его визита в Китай и Японию стала первая в истории Азии сознательная попытка выразить идею азиатского единства путем создания в Шанхае, в сентябре того же года Азиатской ассоциации. Сообщая об этом событии, бостонская газета "Крисчен сайенс монитор" писала: "Оформляется мощное движение за установление всеазиатского согласия на основе общей культуры азиатских наций… Этому способствовали антияпонские законодательные меры, принятые недавно в США, и недавний визит на Дальний Восток Рабиндраната Тагора, который проповедовал доктрину противопоставления восточного идеализма западному материализму. Новое сознание выражается в создании в крупных городах Азиатских ассоциаций, первая из них учреждена в Шанхае. На ее открытии присутствовали представители всех стран Азии. Вдохновителем движения признается Тагор, учением которого пронизаны все опубликованные заявления".
Проведя дома менее двух месяцев, поэт вновь отправляется в путь, на этот раз на другой конец света. Поводом послужило приглашение из республики Перу по случаю столетия провозглашения независимости. Снова отправляется он в путешествие в Новый Свет, и снова в сопровождении Элмхерста. Накануне отъезда он получил письмо от одной бенгальской девушки, которая просила его вести дневник путешествия. Эта скромная просьба, в сущности, незнакомого человека задела какую-то струну в душе поэта, он не только завел дневник, но и почувствовал новый прилив творческих сил. Самое первое его стихотворение, написанное сразу после отъезда из Индии, очень показательно. Сердце поэта все еще остается молодым, и никакое одеяние пророка не в состоянии скрыть под собой влюбленного человека. Перевод стихотворения, приведенный ниже, конечно, не передает того запоминающегося ритма, который свойствен оригиналу:
Во время переезда через Атлантический океан Тагор внезапно заболел, и ему пришлось сойти с корабля в Буэнос-Айресе, где врач-кардиолог прописал ему абсолютный покой. В это время он получил письма от Ромена Роллана и Эндрюса, в которых они просили его "остерегаться возможных опасностей и политических осложнений в Перу". Тагор не знал ни души в Буэнос-Айресе, но, к счастью, очаровательная и талантливая Виктория Окампо одарила его своим гостеприимством, и Тагор с радостью воспользовался убежищем, предоставленым ему в уютной уединенной вилле в Сан-Исидро на берегу Ла-Платы. По совету врачей визит в Перу пришлось отменить. Тагор не жалел об этом, так как в этой поездке поэт поборол в нем пророка, и он вновь с радостью смотрел на реку, чувствовал себя счастливым от общения с очаровательной хозяйкой дома.
Тагор вновь обретал состояние творческого счастья. Об этом свидетельствуют его стихи, написанные в Сан-Исидро, — нежные и изысканные. Тагор опубликовал их в 1925 году под многозначительным названием "Пуроби" — так называется прекрасная вечерняя тональность в индийской классической музыке. Книга посвящена женщине по имени Виджайя (санскритский аналог Виктории, Победы); так Тагор обычно обращался к хозяйке дома. "Посылаю Вам, — писал он ей из Калькутты, отправляя экземпляр книги, — книгу бенгальских стихов, которую я хотел бы передать Вам лично в руки. Я посвятил ее Вам, несмотря на то, что Вы никогда не сможете узнать, что в ней написано. Многие стихи этой книги я написал, когда жил в Сан-Исидро… Я надеюсь, что эта книга будет с Вами дольше, чем посчастливилось ее автору". Тагор писал об этих стихах, что они "самые лучшие в своем роде, они лелеют воспоминание об ушедших солнечных днях и нежной заботе, это беженцы, ставшие пленниками".
Виктория Окампо рассказывает случай, проливающий слет на то, почему поздние английские переводы стихов Тагора, сделанные им самим, оказались немногим лучше простого изложения содержания или даже искаженного пересказа: "Тагор сомневался, но крайней мере иногда, в способности уроженцев Запада понимать мысли людей Востока. Я вспоминаю, как однажды к вечеру — в это время мы были в усадьбе Чападмалал, — он писал стихотворение. Я вошла в его комнату как раз в тот момент, когда он заканчивал его… "Пора пить чай, — сказала я, — но прежде, чем мы спустимся вниз, переведите мне, пожалуйста, это стихотворение". Наклонившись над лежащими перед ним листами, я видела, не умея расшифровать их, тонкие, загадочные сплетения бенгальских букв, похожие на птичьи следы на песке. Тагор взял один лист и начал переводить, дословно, как сказал он мне. То, что он читал, иногда спотыкаясь, было для меня подобно просветлению. Это было как чудо, позволившее мне наконец непосредственно прикоснуться к материалу написанного, без перчаток на руках, которые всегда чувствуешь, читая переводы. Без перчаток, которые притупляют наше чувство осязания и не дают нам ухватить слова с чувствительностью голых рук. Сколь же велики были эти слова, из которых только поэт может построить непрочный мост между неощутимой реальностью поэзии и ощутимой нереальностью нашей прозаичной повседневной жизни!