Гражданская совесть поэта не знала национальной или религиозно-общинной ограниченности, и с течением времени его все больше и острее одолевала тревога за будущее мира. Он видел нарастание военной опасности и понимал, что ее авангардом являются германский и итальянский фашизм и японский милитаризм. "Борьба неизбежна в этом мире, — писал он в середине 30-х годов. — Мы должны сражаться — и неустанно!!! — против зол, угрожающих нам, ибо, мирясь с ними, мы признаем за ними право на существование…"
Еще в июле 1933 года в замечательной статье "Смена эпох" он подвел итог всему, что мир пережил с тех пор, как в пламени первой мировой войны, с капиталистической цивилизации слетели разом все покровы. Тагор писал: "Западная цивилизация более не признает таких понятий, как честь. Нечеловеческая жестокость стала предметом бесстыдной гордости. И мы видим, как японцы, лучшие азиатские ученики европейцев, стараются в Корее и в Китае перещеголять своих учителей, а когда их критикуют за бесчинства и попрание законов, они со смехом приводят примеры из европейской истории… Та самая Европа, которая когда-то упрекала в бесчеловечности Турцию, сегодня открыто проповедует фашизм… В Италии инакомыслящих вывозят в концлагерь на острове, и мы все знаем, что там за ад. В Германии, где когда-то светоч европейской культуры сиял ярче всего, отброшены прочь все культурные ценности — и с какой легкостью это было сделано по всей стране!"
Его не переставало тревожить злоупотребление великими достижениями науки и техники. Второй раз в жизни поднявшись на самолете, он записывает: "…как ужасна может стать такая отчужденность, если однажды понадобится обрушить сверху град разрушений на эту неопределенность, распростертую внизу. Кто здесь убийца, кто здесь жертва? Кто свой, кто чужой?" Эта мысль еще более омрачала поэта из-за известий о предпринятых британскими ВВС бомбардировках в Ираке, в результате которых целые деревни исчезали с лица земли. Поэт как бы предвидел чудовищное отчуждение, позволившее американским вандалам ввергнуть Хиросиму и Нагасаки в кошмар атомного пожара, заливать напалмом Корею, вести "ковровые бомбежки" во Вьетнаме, лихорадочно искать все более изощренные средства массового уничтожения.
Здоровье не позволило поэту принять участие в Международном конгрессе писателей в защиту культуры, состоявшемся в 1935 году в Париже, но он неуклонно выражает гневный протест против агрессии, против попрания фашизмом национального суверенитета европейских, африканских или азиатских государств. Японское вторжение в Китай вызвало гневное осуждение Тагора как преступление против мира и человечности, скрытое за завесой демагогии и религиозного лицемерия.
Японский литератор Ногучи упрекнул Тагора в том, что поэт не понял великой миссии Японии в создании "нового великого мира Азии для Азии". Отвечая на это, Тагор дал заслуженную и сокрушительную отповедь не только самому Ногучи, но и всем пропагандистам паназиатизма. Великий поэт писал: "Ваша концепция "Азия для Азии" есть инструмент политического шантажа… Вы строите такую концепцию Азии, которая венчает башню, сложенную из черепов".
Сегодня снова действуют в мире силы, которые, опираясь на подобные же концепции, будь то "Азия для Азии", "Рах Атепсапа", идеи расового превосходства или миссии "богоизбранного народа", представляют угрозу самой жизни на нашей планете. И вполне актуален призыв Тагора "К совести Человечества", с которым он выступил еще в 1937 году.
"В Испании возникла угроза мировой цивилизации, и над ней занесен солдатский сапог. Франко взметнул грязное знамя мятежа против правительства, демократически избранного народом Испании. Международный фашизм бросает все силы и средства на помощь мятежникам. Солдатня из иностранного легиона и марокканская кавалерия заливают прекрасные равнины Испании, оставляя за собой смерть, голод и разорение.
Мадрид, гордый центр культуры и искусства, горит, бесценные сокровища искусства подвергаются бомбардировке мятежниками, не щадящими ни больницы, ни детские сады, женщипы и дети истребляются, калечатся, лишаются крова.
Этот разрушительный поток международного фашизма должен быть остановлен. В Испании должен быть дан решительный отпор бесчеловечному возрождению обскурантизма, расовых предрассудков, насилию, прославлению войны. Цивилизация должна быть спасена от угрозы гибели, порожденной варварством.
В этот час роковых испытаний и страданий, выпавших на долю испанского народа, я взываю к Совести Человечества:
Помогите Народному фронту в Испании!
Помогите Народному правительству!
Миллионами голосов крикнем реакции: "Стой!" Сплотим миллионы на помощь демократии во имя спасения цивилизации и культуры!"
Тагор сохранял удивительную творческую активность и острую восприимчивость все последние годы жизни, омрачавшиеся разгоравшимся заревом войны. Среди его последних работ была статья "Кризис цивилизации", зачитанная 14 апреля 1941 года в Шантиникетоне, в канун его восьмидесятилетия, подлинное политическое завещание великого сына Индии. Оставалось немногим больше двух месяцев до начала агрессии германского фашизма против Советской страны.
В блестяще написанной статье поэт сводил счеты с иллюзиями относительно буржуазной демократии и утверждал свою неистребимую веру в Человека. На фоне преступлений империализма и колониалистского варварства Тагор обращал особое внимание на достижения народов Советской страны: "Перед лицом их цивилизации равны все нации, она строит человеческие отношения на подлинно гуманной основе. Признаюсь, я не мог удержаться от восхищения и зависти при виде того, как удивительно быстро возрождается народ этой страны".
С ужасом и гневом пишет поэт о плодах капиталистического варварства: "Сейчас, когда я пишу эти строки, по Европе, оскалив клыки и выпустив когти, бродит жестокое чудовище, оно сеет ужас и страх. Дух насилия — это порождение западной цивилизации — пробудился ото сна: он растлевает человеческие души, отравляя своим зловонием воздух во всем мире. Не он ли виноват в нашей беспомощности, в нашей невылазной, беспросветной нищете?
Настанет день, когда, по воле судьбы, англичане вынуждены будут покинуть Индию, пока еще входящую в их империю. Какую ужасающую бедность оставят они после своего ухода, какое опустошение! Сколько грязи останется после того, как схлынет поток их более чем векового господства".
Ему оставалось жить всего три месяца, и он, осознавая неизбежность своего конца, тем не менее не утрачивал чувства исторического оптимизма. Он утверждал: "Потерять веру в человечество — страшный грех: я не запятнаю себя этим грехом. Я верю, что после бури в небе, очистившемся от туч, засияет новый свет: свет самоотверженного служения человеку, Откроется новая, незапятнанная страница истории…