— Изжить ты меня хочешь!..
— Не пенься! — тихо отмахивается Лия. — Хватит!
Она умащивает на спине рюкзак и снова идет вперед, вспоминает, как вчера на субботнике всей бригадой красили дачные домики своего цеха, построенные за шестьдесят километров от города. Ах, как хорошо вчера было! Лия красила домик желтой краской, щурилась, подставляла спину и плечи солнцу, убегала со всеми по длинному деревянному плотику сквозь камыши и падала в чистую холодную воду. И вдруг ей представилось, что живет она у озера одна в том желтом домике, никто не упрекает, никто не ворчит. И в такой же солнечный, как вчера, день приезжает на выходной плотник Мишка, и они катаются целый день на лодке, а ночью устраиваются в желтом домике с зелеными ромбами по низу.
Тут Лия, споткнувшись о пенек, упала на вытянутые руки в сырой, холодный мох, больно ободрав колено, и, лежа так, она вдруг содрогнулась до сладкой боли в сердце, вообразив все то, стыдное, желаемое, то мучительное наслаждение, какое бы могло там быть. Но она поднялась с земли и, понимая, что только мучит себя такими думами, все же не удержалась и, чувствуя, как набухают от слез глаза, простонала:
— Где же ты, Мишка, а? Все ветры, деревья и зверушки лесные, наверное, слышат мою тоску… Ой, Мишка, Мишка! Что же ты, а?
Все это было пустое. Она знала, что Мишка на нее больше не зарится и шутит с другими, а после того случая вовсе не заходит.
Зимой Мишка в гости пожаловал с вином, конфетами. Не больно-то сейчас какой разбежится с конфетами. И он тоже, олух, нет чтобы поздороваться по-людски со старухой, так брякнул: «Все пасешь, старая, свою овечку?»
Лия оглянулась на мать, с неприязнью сказала про себя: «А ты губы съежила и весь вечер пялилась за столом. Стыдобушка!»
Лия опять начала вспоминать, как прятались они тогда от нее в уголок комнатки — пошептаться. И мать присела к ним поближе. Они на кухню, Васена Карповна — в двери. После выпитой бутылки вина пришлось провожать Мишку. Куда же пойдешь в снег-то. Мишка упорно тискал Лию у подъезда и долго целовал пресными губами, а после, истомившись, повернул ее от себя, грубо поддал коленкой: «Иди-ка ты… к ведьме своей…»
Лия долго ревела той ночью. Мать то и дело просыпалась, шарила под подушкой, что-то нащупав, затихала, вскакивала и бежала к двери — заперта ли. И так каждую ночь. Лия видела в окно полную луну и низкие снеговые тучи, надеялась и утешала себя, что все еще у нее будет впереди, и муж, пусть шебутной, как Мишка, но ласковый наедине. Ей почему-то все казалось, что Мишка шебутится так, для видимости, а на самом деле тоже пропадает с тоски и ждет не дождется, когда найдет, встретит родного человека и сразу станет счастливым на всю жизнь. И она говорила себе и верила в то, что самым родным человеком для Мишки будет она, Лия. Только когда это будет, Лия не знала, но верила и надеялась. А лес становился все глуше, непроходимей.
Лия помнила, что, сойдя с автобуса, они зашли в лес от тракта, со стороны солнца, и пока собирали грибы, она несколько раз отыскивала поляны и взглядывала в чистое голубое небо. Солнце стояло высоко. Грибов было множество в мшистой болотной травке, стоило только встать на колени и шарить рукой по этой травке вокруг кочек. Грузди были еще невызревшие, очень мелкие, лучшие для засолки, и не собирать их ну никак нельзя было, хотя рюкзак поднимать становилось все тяжелее и тяжелее, но грибной запах от травы манил, притягивал.
Васена Карповна теперь резво забегала вперед и, отмахиваясь от комаров и паутины, совалась во все стороны:
— Вон проталинка! Вон там посветлее! Ты, глико, заблудились, а? Беда, чисто беда! Ох, бестолочь, бестолочь…
Лия молчала. Ее снова начали одолевать стыдные, неуемные мысли о Мишке, о том вечере. Если б они были вдвоем, он бы не ушел от Лии. Не мог он не остаться после горячей Лииной ласки, сбереженной, не растраченной в суете жизни.
Смородина кончилась, но на смену ей пошли завали, высокий — по грудь — папоротник и осиновый сырой подлесок. Лия не боялась леса. Можно и заночевать, да только утром надо на работу. А так и сжимающая сердце злость на мать, и блуждание в этом сумрачном лесу — все чепуха, кроме острой тоски по Мишке. Его худое, непробритое лицо с шальными, серыми, чуть косящими глазами все стояло перед ней. И мерещились родные запахи табака, пота и свежей сосновой стружки, чьи-то украдчивые шаги сбоку, за шиповником. Зашлось сердце: «Он!»
Лия остановилась, напрягла слух.
В лесу стояла вечерняя настороженная тишина, когда перед заходом солнца вдруг умолкают птицы, ветер перестает мять верхушки пихт, потому что они всегда выше смешанного леса, и не лопочут даже листья осины; все затихает, только нет-нет да и хрустнет где-нибудь сухая веточка, или неосторожно, громко хлопнет крыльями в рябиннике ворона, да вдруг заворкует задремавший голубь, и опять напряженная тишина, будто перед грозой.
«Блазнится уж мне», — подумала Лия. Неожиданно в ложбинке, под старыми почерневшими осинами они увидели множество подосиновиков. Грибы задиристо возвышались своими оранжевыми шляпками на крепких розоватых ножках над бледной, недозревшей костяникой и сочным, хрупким хвощом.
Лия удивилась, никогда в жизни не видела таких огромных грибов. Одной шляпкой можно было прикрыть ведро. Она сняла рюкзак и, волнуясь, начала срезать эти диковинные грибы, перебегая от одного места к другому. Срезы на ножках тотчас фиолетово темнели, и она укладывала эти ножки на дно корзины, а шляпки резала на четыре части. Скоро поняла, что в корзину больше пяти подосиновиков не войдет. Стала класть одни ножки, а шляпки нанизывала на прутик.
Васена Карповна бегала от гриба к грибу, взмахивала руками, ахала:
— Эко чудище-то привалило! За телегой бы сбегать…
Но подосиновики так же неожиданно исчезли, как и появились. Лия еще долго кружила вокруг, но грибы теперь попадались все старые с ожухлыми шляпками.
Лия надела рюкзак и взяла у матери корзиночку со смородиной.
Опять шли и шли.
Наконец почва под ногами стала посуше, начался редкий елушник. По глухой тропе выбрались к глубокому логу, за которым угадывалась проредь.
Старуха обрадовалась, сунулась вперед, стала метаться по осыпчивому краю и вдруг сорвалась вместе с кустом вишенника, с воплем полетела вниз на глинистое дно оврага и затихла там. Лия скинула рюкзак и скатилась следом за ней.
— Лиюшка, ногу мне больно, ногу, — стонала Васена Карловна. — Иди сюда, Лиюшка, иди…
Она взяла старуху на руки, как ребенка, и понесла вверх по осыпчивому, пологому подъему. Выбралась. Посадила ее на траву, осмотрела ногу, помяла — ничего.
— Ой, ой, ноженька моя! — приговаривала Васена Карповна. — Домой-то как я дойду, Лиюшка?
— Ну что ты как маленькая… — успокаивала Лия мать. — Ну-у, разнюнилась! Садись на закорочки. — Сама присела возле матери, умащивая ее на своей спине, поднялась, пошла покачиваясь. Устав, ссадила, вернулась за корзинкой и рюкзаком. Долго искала в овраге нож, так и не найдя его, махнула рукой, а помятую корзину и истерзанные грибы бросила — к чему лишняя тягость.
Так и не зная, что тракт справа, всего в километре, она упрямо тащила на себе то утихшую, молчаливую мать, то мокрый, тяжелый рюкзак. Шла вперед, на лимонный закат, неожиданно открывшийся из-за березовых перелесков, над желтым полем подсолнечника. Потом она не вынесла усталости, развязала рюкзак и, пьянея от терпкой грибной сырости, хлынувшей из рюкзака, вывалила грузди в траву под березу, надеясь еще вернуться за ними — все ж ведра три будет, — принялась рвать траву, закрывать.
— Баские больно груздки-то! — смиренно подала голос сидящая рядом мать. И вздохнула: — Ведра б два усолилось.
— Лезь! — приказала Лия, подставив взмокшую, костистую спину.
«Тоже, не в раю, видать, пожилось ей, — думала Лия о матери. — И, верно, не от малины кинулась за старика замуж. Хорош иль плох отец мой был, а все ж на двадцать лет старше. И жили-то всего, говорят, два года. Упокоился. И осталась я, нелюбимая».
Ныла поясница, и с каждым шагом тяжелели ноги. Сатиновые шаровары ниже колен испластались в лохмотья, в кедах почавкивала вода. И еще явственнее выступили на опавшем, большеротом лице все конопатинки, нос покраснел, зашелушился, а глаза ввалились и устало мерцали из-под голубенькой косыночки.