Незаметно графин опустел — и появился новый; кончилась заливная осетрина — появились цыплята табака.
Только на миг задумался и нахмурился Хохряков, заметив это. Знал он свою слабость: если уж перепало за воротник, остановиться трудно. Он не алкоголик — нет, нет! — но удержу не знает, это правда. И любит-то не столько саму ее, проклятую, сколько все, что сопутствует: обильную закуску, шумное застолье. В последнее время такая жизнь опротивела ему, давила душу, беспокоила неясным страхом. Его окружили молодые, хищные, как волки, люди, пользуются его слабостью, и он уже не может противиться им, опускается, тонет в грязи, а они карабкаются ему на плечи и топят, топят его. Но вспыхивало это ощущение опасности именно в опьяневшем мозгу, вспыхивало и быстро гасло. Привычка брала свое, гнула его, бесовски заманивала, самым натуральным образом бесовски — маленький-маленький, тот уже маячил иногда перед ним где-то в дальних темных углах с крохотной рюмочкой в лапке и манил коготком к себе. Оторопь брала Хохрякова — грубый реалист, он презирал всякий бред и усилием воли брезгливо стряхивал его, как липкую паутину.
Только на миг задумался и нахмурился он и уже опять держит полную рюмку. Алабухов поднимает свою и провозглашает:
— За строителей, которые в огне не горят и в воде не тонут!
Хохряков глотает горький жидкий ком, который быстро и горячо прокатывается вниз. Он берет цыпленка, капающего жиром, поливает соусом, разрывает, вонзает в него крупные желтые зубы, хрустит костями, чавкает. А Красавин жужжит над ухом:
— Кстати, о Москве. Был я в Москве на семинаре, возили нас на жилой массив, показывали, как строят. Запудривают мозги: АСУ да АСУ. Знаем мы эти АСУ, говорю, не один выговор за них схлопотал, вы мне покажите, говорю, готовый дом. Завели в готовый. Так я им, как зашел в первую же квартиру, двадцать замечаний, не сходя с места, нашел. А вы, Иван Иванович, говорите!
— Ты мне сделай, как в Москве, хотя бы, я тебе не глядя подпишу, — отвечает добродушно Хохряков. Ему жарко, он снимает пиджак, вешает на спинку стула, вытирается бумажными салфетками и бросает на стол, лезет пятерней под рубаху, царапает брюхо, снова берется за жирного цыпленка. Лицо его еще пуще багровеет, на плохо бритых щеках яснее проступают белесые пучки щетины.
— Хорошо, ребята! — Хохряков облизал пальцы и опрокинул в себя еще одну рюмку. — Стихи охота почитать...
Как только дошло до стихов, Красавин быстро вынул из-под себя черную папку, положил ее на колени и расстегнул. Переглянулся с Лычкиным.
— Кого вам почитать? Сережку Есенина? Или Женьку Евтушенко? Нет, вот что я вам прочту, пожалуй! — и Хохряков начал, резко, грубо, глухо рявкая, взмахивая над столом огромной пятерней:
— Сильно умно, — заметил Алабухов, — это для школьников. Вот сын их у меня долбает, а по мне — лучше уж анекдоты.
Но Красавин шикнул на него, и тот умолк. А голос Хохрякова хрипит, не сбиваясь:
— Хорошие стихи! — не прерывая его, бормочет Красавин. — Ах, Иван Иванович, умеете вы достать до сердца.
— Да, умеете выдать, Иван Иванович, — вторит Лычкин.
За соседними столиками смолк говор, головы повернулись: одни смотрят с улыбкой, другие с насмешечкой, третьи замерли и внимательно вслушиваются. Откуда-то припорхнула молодая, белокурая, накрашенная, придвинула стул, села рядом с Хохряковым, взяла его красную руку. Он повернулся к ней, однако ни лицо его, ни голос не изменились.
— Ах, пойдемте к нам! — залепетала накрашенная, дергая его за руку, когда он кончил. — Мы любим стихи, а их никто не знает. Не мужчины, а троглодиты. Пойдемте!
— Я, дочка, устарел для ваших компаний, — Хохряков вынул свой голубой платок, промокнул глаза.
— Нет, нет, вы живой человек среди всех этих...
Красавин наклонился и шепнул ей:
— Ты иди, не мешай, у нас деловой обед.
— Идите вы к черту, деловые люди, надоели, — огрызнулась она и снова повернулась к Хохрякову. — Можете еще что-нибудь почитать?
— Я все могу, — погладил себя по животу Хохряков.
— Иван Иванович, — заплетающимся языком заговорил Красавин, — извините, для разрядки я бы хотел немного... э, продолжить наш деловой разговор. — Красавин пьяно ворочал языком для куража, на самом же деле был почти трезв — он быстренько выхватил из черной папки акты сдачи дома и положил перед Хохряковым. — Подпишите, Иван Иванович, держу пари — завтра мои все сделают. На что? — протянул он руку.