— Сломали? — не понял Юлий.
— Ни грамма!
— Понимаете, Юлий, — пояснил более спокойно Эдик, — это так называемый эффект присутствия. Смотришь там, в зале или в гроте, на этот цветок и не знаешь, чему больше удивляться: формам, которые умеет создать природа, или нежности, прозрачности, глубине тонов. А оказывается, это всего лишь игра света от твоего фонаря: под одним углом луча цветок кажется алым тюльпаном, под другим — бледно-желтой розой, под третьим — не цветком вовсе, а, скажем, гроздью спелого винограда или шапкой опят, к примеру. Важно и то, что кругом — чистые влажные плоскости, и все они отражают свет, так что весь воздух наполняется отраженным, таким, знаете ли, радужным светом. Это все равно как осветить бриллиант — лучи на гранях, многократно отражаясь, накладываются и создают явление рефракции, то есть, попросту говоря, игру всех цветов радуги. А залей зал электричеством — и ничего не будет. И еще, знаете, там на каждой фигуре — нежный, как перламутр, налет. А тронь пальцем — пленка исчезает, начинаются потеки, и все пропало...
— Вы, ребята, настоящие поэты! — с тихим восторгом выдохнул Юлий. — Я просто не могу передать, как это здорово — всего только слушать вас! Я буду бесконечно благодарен вам, если мы сходим…
— Давайте договариваться конкретно, — сказал Эдик.
— Меня только яйцо беспокоит, — сказал Юлий.
— Какое яйцо? — не понял Эдик.
Опять пришлось рассказывать про яйцо. Начал Юлий, Витя дополнил историей с Вахромеевым, заклеймил Вахромеева и рассказал, что сам взялся сделать, что они уже выбрали заготовку и как раз идут точить.
— Постой, — сказал Эдик. — Зачем ты, когда Жора сделает лучше?
Витя обиделся; они начали спорить. В конце концов пошли втроем.
В ремонтном цехе Витя первым делом нашел Вахромеева и начал всенародно поносить его. Юлий пытался смягчить Витин гнев — он боялся, что дойдет до рукоприкладства, остановятся станки, начнется расследование и что тут будет — масштабы катастрофы в его сознании уже не вмещались; главное, что он окажется виновником и его поволокут куда-то на правеж, выводить на чистую воду. Но, на удивление, никакой драки, даже маломальского скандала, не получилось. Вахромеев огрызался, но слабо — чувствовал свою вину. Вокруг образовался кружок курильщиков, которые взяли на себя роль судей. Вите пришлось и тут представлять Юлия, рассказывать про яйцо и про то, как Вахромеев хотел надуть Юлия. Закончил Витя тем, что в обиду артиста не даст и не даст, чтобы позорили его рабочую честь. Мнения судей разделились: одни были полностью согласны с Витей, другие стали на сторону Вахромеева, рассуждая так: ну хорошо, артист Вите — друг, а Вахромееву-то — никто, брянский волк, пятая вода на киселе, так почему Вахромеев обязан за бесплатно делать хотя бы и яйцо, хотя бы и артисту? А с другой-то стороны, хоть ты и артист, а не будь лопухом; лопухов-то, которые сами свой карман оттопыривают — на, мол, возьми у меня деньги, — учить надо.
Пока суд да дело, Эдик успел с Жорой, цыганистого вида парнем, чернобровым и белозубым, переговорить. «Можно, — сказал немногословный Жора, поняв все с полунамека, и перекинул окурок из одного угла губ в другой. — Эскиз есть?» Эдик вынул из Витиного кармана бумажку с эскизом, отобрал заготовку, которой Витя размахивал, и передал Жоре. Жора глянул на чертежик и пошел к станку, Эдик и Юлий — за ним. Жора покрутил блестящие рукоятки, вставил заготовку и включил станок. Заготовка замелькала, завертелась, мягко гудя. Брызнула ослепительная стружка.
Судьи спохватились, подошли, окружили станок. Посыпались замечания и советы. Советовал Витя, советовал непонятно откуда взявшийся Степаныч, советовал даже Вахромеев — он еще дулся и косился на Витю, но стоял тут же, смотрел с интересом и советы давал язвительные. Какой-то мужичок, оказавшийся рядом с Юлием, говорил ему почти на ухо:
— Не-е, Вахромеев — неплохой мужик. Есть у него это самое, но он неплохой мужик. Неплохой. А это самое у него есть. А у кого его нет? У каждого свое есть. А так-то он мужик неплохой, не‑ет.
А яйцо появлялось. Тонкие смуглые Жорины руки с быстротой, почти неуловимой глазу, пробегали по рукояткам и рычагам — там подкручивали, там поджимали, там подвигали, а сам Жора впился глазами в заготовку, изогнулся над ней, подобно хищной птице, никого и ничего больше не видя и не слыша, ослепнув и оглохнув для всего остального. И все вокруг, что-то поняв, перестали сыпать советами, а молча уставились на заготовку, как на чудо, будто в самом деле появлялось не деревянное, а живое яйцо.