— Каляевка... — повторил я машинально, и сразу перед глазами — зеленый луг с зелеными колючками, которые больно жалят ноги, далеко за ним — скотные дворы, справа на бугре, — роща, в роще — кресты, кладбище. Это все я видел из окна девять лет подряд. Весной на этом лугу, далеко, под самым бугром, закапывали дохлых лошадей. Зимой луг был белым. Зима была долгой. По лугу шла дорога, единственная, связывающая село с остальным миром, с городами. Она шла через бугор, мимо рощи, и далеко всегда было видно, как кто-то идет и едет в конных санях.
— Давно был в Каляевке? — спросил я.
— Последний раз в позапрошлом году, — ответил Адольф. — Мы туда за ягодами ездили раньше. У меня машина. Там за рекой хорошие смородинники были. Теперь не стало. Теперь мы свой сад развели. А Каляевку ты не узнаешь. Каменные дома появились, асфальт. А речку испортили. Помнишь излучину, куда нас водили купаться? Пригнали экскаватор и весь песок вычерпали. Оказался хороший песок, а жалко. Я всегда там находил куличьи яички — они их так ловко, знаешь, маскируют.
— Да, Каляевка, — не сдержавшись, вздохнул я, хотя Адольф продолжал что-то рассказывать. Он вот вспоминал куличьи яйца, я — зеленый луг с колючками и себя, выдирающего ногтями колючки из грязной, толстой пятки. Не излучину, где купались, не деревню с косыми избами, а только луг с колючками, где закапывали дохлых лошадей. Часто потом я видел этот луг. Во сне и просто так.
— А как у тебя оказалась Фелицата Никандровна? — спросил я.
— Так я и говорю, ей оставалось всего два года до пенсии, — методично продолжал Адольф, — и она осталась в Каляевке. Мы часто туда ездили. А когда детдома не стало, ездили просто к Фелицате Никандровне. Не все, конечно, — только кто мог и кому недалеко. Вот и мы с Леной... Так и познакомились.
А и зануда же, однако, этот Адольф, вымотает он меня сегодня своим рассказом, в котором все — от Адама.
— И это я знаю, — сказал я. — Я ведь тоже ездил туда, пока жил здесь. Как она у тебя оказалась?
— Так я и говорю, — спокойно продолжал Адольф, — она вышла на пенсию и еще семь лет жила в Каляевке. Вела пение и хор в школе. А потом ей стало трудно в деревне, и мы с Леной предложили ей переехать к нам...
Вот и гастроном. Остановились, я пошел взял бутылку коньяка, конфет шоколадных коробку, посмотрел — больше и взять нечего. Тут Адольф подошел, говорит скороговоркой:
— Ты извини, у меня с собой денег нет, но дома у нас все есть, ничего не надо, поехали.
Ах ты, Адька, Адька, добрый ты, видать, человек. Молодец, что Фелицату Никандровну забрал, — никому ведь больше в голову не пришло, а вот ты, тихий и тугой на слово, догадался.
— Нет, вы с Леной молодцы! — сказал я. Мы сели и поехали дальше. — Ну, а условия позволяют?
— Да какие условия, — вяло возразил Адольф. — Тесновато, две комнаты, у меня две дочки. Одна, правда, уехала учиться. Фелицата Никандровна занималась с ними языками и музыкой. Да-да, Фелицата Никандровна прекрасно играла на аккордеоне, это я хорошо помню — он был большой, весь в перламутре. Откуда он взялся в нашем детдоме? Но что вот языки знает...
— Нет, молодчина ты, Адька, — я обнял его за плечи, сидя рядом на заднем сиденье. — Чем занимаешься?
— Да чем? — дернул он плечами под моей рукой. — Фрезеровщик я. На заводе гидропрессов. Образование так и не успел получить. Наша дорожка известная: ФЗО, завод, армия, снова завод, семья.
— Да ладно, чего ты, — потрепал я его по плечу. — У всех у нас такая дорожка.
— Ну ты-то, кажется, институт закончил? Уехал куда-то — и с концами.
— Было. Тоже и ФЗО, и завод. Но успел вечернюю школу закончить. Поступил в институт. После института — на запад, на родину, в Смоленск. Там и работаю. А все остальное так же.
— Понятно, — сказал Адольф. — Кое-кто из наших тоже закончил институты. Но бывают, навещают Фелицату Никандровну.
— Да нет, ты не думай, что зазнался и забыл, — сказал я. — Видишь, и я приехал.
— А ты знаешь, — как-то сразу встрепенулся, повеселел Адольф, — что и Фелицате Никандровне под конец жизни в Каляевке улыбнулось маленькое счастье? Она ведь замуж выходила.
— А вот этого я не знаю!
— Помнишь, у нас завхозом работал такой невысокий старичок в очках, Яков Петрович? Тоже из эвакуированных, в войну один остался — по разным углам квартировал. Так вот они сошлись потом, и знаешь, даже счастливо жили, хоть он, грешным делом, и любил к рюмочке приложиться. Веселый такой старичок — на гитаре играл, песни старинные мурлыкал. Они даже корову держали. Это была целая эпопея. Представляешь Фелицату Никандровну рядом с коровой? Она ж сначала не знала, с какой стороны к ней подходят, — тихонько улыбнулся Адольф. — Мы, конечно, приезжали, помогали сено косить... А когда Яков Петрович умер, она сразу, резко, сдала, похудела, высохла. Продали мы эту корову, а ее привезли сюда.