В изоляторе сны перемешиваются с явью. Ложишься часов в десять, когда солнце уже зашло; встаешь часов в восемь утра, когда солнце вроде бы уже встало, но не чувствуешь никакой разницы, потому что не засыпал. Это не безумие, не сумасшествие. Просто сказывается дикое психологическое напряжение, которое не спадает с тебя ни днем, ни ночью. И даже если снятся сны, ты их не отличаешь от яви.
Я не помню, какой мне снился сон после суда. Помню только, что спал.
В Оршу везли поездом, привезли ночью на станцию «Восточная», человек тридцать. Подогнали вагон. Называют фамилию, кричат «Быстрей! Быстрей!» Поезд идет быстро. Часа в три – четыре привезли в Оршу, оттуда – автомобилем в колонию. Принимал не только дежурный по колонии, но и, как потом выяснилось, заместитель начальника. И по форме, и по манере держать себя видно было – он человек солидный.
Как положено, определенный срок провел в изоляторе, после чего перевели в первый отряд.
Дня через три вызвал в кабинет для знакомства начальник колонии. Человек воспитанный, он даже предложил мне сесть, поинтересовался, как дела, как здоровье, есть ли какие-нибудь жалобы.
Особых условий для меня никто не создавал. Утром просыпался около семи часов, мылся, брился, делал зарядку. Где-то через час выходили на перекличку. На завтрак можешь ходить, можешь не ходить – это твои проблемы, в этом ты свободен. После ужина – вновь перекличка. В остальном я, как и положено человеку пенсионного возраста, занимался, чем хотел. Ни к каким работам не принуждали, и по закону не могли принуждать. Однажды, когда выпал сильный снег, по собственной инициативе я взял лопату в руки и начал помогать ребятам расчищать снег. Смотрящий по блоку подошел: «Ты что нас позоришь, политический? Мы и без тебя со всем справимся!» А давшему мне лопату едва по шее не надавали.
Пожив, познакомившись с обитателями колонии, у меня сложилось мнение, даже твердое убеждение: здесь большинство людей вовсе не опасных для общества. Кто-то украл велосипед, кто-то – курицу. Они не способны бежать и скрываться, а их держат за решеткой. На свободе они бы сто раз уже отработали свое прегрешение, но государство кормит, охраняет и постепенно убивает их. 10–20 процентов заключенных, на мой взгляд, действительно должны быть изолированы: это те, кто сидят за убийство и покушение на убийство. С некоторыми из таких я сидел в камере еще в СИЗО. Был среди них бизнесмен, убивший напарника при дележе денег. Был студент БГУ, пристрастившийся к наркотикам и убивший своего поставщика, отказавшего дать дозу в долг. Таких на свободе узнаешь по блеску глаз, если ты человек наблюдательный, хороший психолог.
Особую категорию в белорусских тюрьмах сегодня составляют предприниматели. Государство сознательно разрабатывает законы, не нарушая которых невозможно заниматься серьезным и «чистым» бизнесом. В результате самые активные, самые предприимчивые, и потому самые опасные для диктатуры люди оказываются изолированными за решеткой. На них устраивались чуть ли не облавы, когда активизировалась оппозиция, в частности после заявления Михаила Чигиря об участии в виртуальных президентских выборах 1999 года. Вероятно, напуганный Лукашенко решил пересажать всех потенциальных избирателей Михаила Николаевича. В это время по моим наблюдениям в «Володарке» оказалось, как минимум, человек триста. При этом без всякой вины, и этим пользовались следователи. Чуваш по национальности рассказывал мне, что жену вызвал следователь и сказал, в каком поле и под какую банку положить названную сумму. Я сказал ему: «Судя по твоему делу, тебя должны выпустить. А дашь ты ему эти двадцать тысяч – будешь куковать, как миленький». Он не дал им ни черта, и его действительно выпустили. Таких было много, для профилактики брали что ли…
Чем занимался в колонии? О многом я уже говорил. Три-четыре часа – физические упражнения, зарядка, прогулка. Все наказание свелось к тому, что меня изолировали от общества и приговорили … к безделью или чтению. Книг было много: кроме библиотеки в самой колонии, заключенным передавали книги с воли, образовывались личные библиотечки, и мы могли обмениваться книгами. Никогда не читал столько, как в заключении. Итого – без одного месяца три года.
Приезжали жена, дочери с внуками. Особенно тяжело было встречаться с внуками, подрастающими без дедовой ласки. Вроде бы и понимал, но довлела, угнетала неосознанная вина перед ними, может и пронесло бы… Уехать, убежать? Нет уж дудки! Тут моя Родина, тут могилы моих предков, тут мои дети, мои внуки, почему я должен убегать, не чувствуя за собой никакой вины? А в отставку собирался всерьез, но все откладывал из месяца на месяц, как омут затягивала работа – то уборочная, то посевная… И так всю жизнь, больше думал, больше отдавал себя работе, чем близким, родным мне людям. Сколько не додал им! Особенно остро ощущал это при встречах в изоляторах, в колонии, куда они приезжали. Не дай Бог никому, даже врагам моим испытать те чувства, которые одолевают от свиданий с внуками в тюрьме. Даже от одной мысли, что они приезжают в тюрьму. Упрекал себя: ведь уже ареста председателя правления Национального банка Тамары Винниковой было достаточно, чтобы понять суть происходящего, самому уйти в отставку. Я получал от внуков письма, записки, писал им в ответ. За время моего заключения появилась на свет самая младшенькая внучечка Анютка. Ее привезли на суд, чтобы специально показать деду.
Ее увидел в тот момент, когда крохе показывали: вот тот дядька, что в клетке сидит, – твой дед! И она глядела на меня осмысленными глазенками…
В колонию попал в феврале, покинул ее в октябре, хотя по амнистии должен был выйти еще в августе. Видимо, команда поступила: ждать, пока сдадут нервы. Влепить взыскание – и пусть кукует до последнего звонка. Доставить такое удовольствие я им не мог. А наказать без всякой причины – такого греха на душу никто не взял. А может, вынуждены были так решить, потому что умер мой брат Иван. Была телеграмма начальнику колонии, приехал зять со справкой из больницы. И меня выпустили в тот же день одного, чего я даже не ожидал.