Едрена мать, Он-то что тут забыл?
Тетю от подобного сарказма я избавил. Есть более изощренные способы ей досадить. Например, самый мой вид. Вот она принесла мне пирог. Говорила со мной о погоде, о дядиной больной спине, о пакистанцах, въехавших в соседний дом. Но ни разу не посмотрела мне в глаза.
Тетя – сестра мамы. Но даже относительно на нее не похожа. Когда мама стригла тетю, то всегда говорила: мне бы такие кудри. У мамы волосы были как пакля – прямые и очень густые. Как и у меня. А у Дженис волосы были красивые. Когда она бегала или прыгала или соскакивала с дерева, они развевались на ветру. Дженис плакала в то утро, когда ей надо было первый раз идти в школу. Ее заставляли носить заколки. Каждое утро мама закалывала ей волосы или забирала их под широкую желтую ленту, чтобы убрать с глаз челку и открыть лоб и уши.
Если ты не будешь ничего видеть и слышать, как же ты будешь учиться? А?
Дженис я всегда рисую с распущенными волосами, которые красиво обнимают ее лицо и шею либо летят по ветру – ветер изобразить невозможно, и его невидимая сила передается с помощью бешено развевающихся волос.
Этим утром, когда адвокат по зову природы вышел из комнаты, помощница задала мне вопрос о моей семье. О Дженис. И вот мы с ней разговариваем. Она рассказывает мне про своего младшего брата – он еще учится в школе, – которого она очень любит, а я говорю: это замечательно. Голос у нее тихий, спокойный. Внушает доверие. Но, при всей ее деликатности, это ничем не отличается от школы: сначала тебе сообщают какие-то сведения, а потом задают вопросы.
Как вы думаете, если бы Дженис не умерла, дома все было бы по-другому?
Дома! Дом-то здесь при чем?
Я имею в виду отношения между всеми вами. Если бы Дженис не умерла?
Всегда «Дженис», а не «ваша сестра». Помощница старается придать своему голосу дружелюбие, но он все равно так и сочится превосходством – и это несмотря на то, что я внушаю ей страх. Я ужасаю ее, потому что я ужасающ – то, что я сделал, ужасающе, – и ей от меня страшно и немного противно.
Все было бы по-другому? (Я улыбаюсь и скребу голову. Падает снег.) Да, мистер Онассис не женился бы на мадам Хрущевой.
Поминальная служба по мистеру Бойлу проходила в школе. Я про нее читал. И рисовал ее: набитый до отказа актовый зал, ряды людей в красивой траурной одежде; огненноволосая мисс Макмагон в синей кофте и твидовой юбке в складку; миссис Дэвис-Уайт (голая, с опущенными долу глазками); мистер Хатчинсон на костылях; мистер Патрик, сидящий на руках, чтобы они не дрожали. Никакого мистера Тэйа, разумеется; но зато в первом ряду – мистер Эндрюс, босиком, в закатанных штанах, курит одну сигарету за другой, тушит окурки о дно пластикового стула и не осознает, что прожженные пятна образуют красивые узоры. Сотни учеников, бывших и нынешних: безликие лица, единая форма, безупречное поведение. За аналоем, на моих картинках, – директор: открытый рот, огромный пузырь со словами. Мистер Бойл – Дерек – был горячо любим и уважаем всеми, кто его знал, и нам будет его сильно недоставать. Сотни, сотни облачков с мыслями, по одному на каждого из собравшихся: все пространство над головами занимает сложная конструкция из пересекающихся белых овалов. В них следовало бы находиться образу мистера Бойла, дорогого покойного, памяти которого, по идее, собрание посвящено. Но его там нет. Во всех облачках с мыслями, во всех без исключения, нахожусь я: Грегори Линн.
Меня зовут Грегори Линн. Мне тридцать пять лет, я сирота, холостяк, с четырех с половиной лет единственный ребенок в семье. У меня один глаз карий и один зеленый. Пройдет несколько недель, и я откажусь от всех предъявленных мне обвинений. Объявлю себя невиновным. Меня будут судить и признают виновным. Мы с судом присяжных разойдемся во мнениях. Я в одностороннем порядке признаю, что между «виновен» и «невиновен» нет сколько-нибудь четкого различия. Что это – два разных способа сказать об одном и том же. Затем судья в нелицеприятных выражениях поведает собравшимся обо мне и о природе моих преступлений. А потом произнесет приговор. Который произносится так: при-го-вор. Судебное заключение, постановление, не допускающее иного мнения, – а также складное пустословие, несвязное бормотание. И конец его приговора станет началом моего.