Я исподтишка показала Никите кулак. Никита за маминой спиной демонстративно пожал плечами, скорчил непонятную гримасу и быстренько выскочил за дверь. Оставил без поддержки, свинтус!
- Катя, что-нибудь случилось? - спросила мама. Спросила мягко. Но при этом пристально смотрела мне в глаза.
- Ничего.
- Но я же вижу! С тобой что-то происходит.
- Тебе показалось. Мне всего-навсего не нравятся пошлые песенки и сальные анекдоты.
- Никита не пойдет туда, где рассказывают сальные анекдоты, - спокойно возразила мама. - Ты ничего не хочешь мне рассказать?
Ответа она не дождалась. Я не собиралась с ней откровенничать. Даже в малом. А в таком серьезном вопросе и подавно. Мама давно по-настоящему перестала интересоваться, о чем мы с Никитой думаем и что чувствуем. Она была поглощена своими собственными мыслями. С годами становилась все молчаливей, уходила в себя. Бабушка ругалась с ней, обвиняла в том, что мама оставила всякую заботу о нас. Нет, мама заботилась изо всех сил. Заботилась о чистоте, уюте, еде. О нашем образовании тоже заботилась, о настроении. Но душой отдалялась. Как будто мы оставались на берегу, а она медленно уплывала, уплывала в туманные дали. Для задушевных разговоров и честных признаний существовали бабушка и Лидуся. На крайний случай - Никита. Но не мама. Сейчас мне не хотелось делиться своей болью ни с бабушкой, ни с Лидусей. Про маму и говорить не стоит.
Я ушла в ванную и закрылась там. Это единственное место дома, где можно побыть в одиночестве. В ванной долго смотрелась в зеркало, не замечая собственного отражения. Наступил момент, когда стало ясно: я хочу еще одного поцелуя от Ивана в темном подъезде.
- Ну ты и дрянь! - сказала вслух самой себе и отвернулась от зеркала. Неприятно было видеть свои пламенеющие щеки.
- Ты просто маленькая распутная пакость!
Но сколько бы я ни твердила гадости о самой себе, вернуться к прежней, чистой и ясной жизни не получалось. Иногда гасить в душе раздражение не хватало сил. Внезапно отказалась отмечать свой день рождения. Никаких объяснений по этому поводу не давала. Крысилась. Друзья и знакомые теперь старались обходить меня стороной. За глаза называли "сибирской язвой". Из-за того, что язык у меня вдруг оказался весьма острым и ядовитым.
- Знаешь, что? - сказала как-то Лидуся, по-видимому, не собиравшаяся больше терпеть перепады моего настроения. - Я думаю, ты просто влюбилась. И должна в этом честно себе признаться, а не изводить окружающих.
Мы валялись на травке в овраге. Возле их погреба для картошки. Почти каждый день ходили туда. Надевали купальники и шли в овраг. Там быстренько обливали друг друга желто-коричневой водой из Чертановки. И по несколько часов загорали, лениво переговариваясь время от времени.
- Угу, - промычала я в траву, даже не подняв головы. Откровенничать не хотелось. И причин тому было множество.
Лидуся повернулась ко мне лицом. Сорвала горсть травы и неторопливо посыпала ею мою голову. Вместо пепла, надо полагать. Совсем недавно я читала в одной книге, что на Востоке женщины в знак горя посыпали свою голову пеплом. Меня это так поразило! Я не преминула поделиться с подружкой. И теперь за неимением пепла она посыпала мою голову травкой.
- Влюбилась, влюбилась, - поддразнила Лидуся. - И невзаимно, между прочим. Поэтому ты так бесишься.
- Угу, - опять промычала я. Пусть Лидуся думает себе, что хочет. Правды я ей все равно не открою. Слишком стыдно.
- Ох, Катюсик, до чего же ты скрытная!
Она вскочила и с криком: "Признавайся!" - повалилась на меня. Мы покатились по склону, барахтаясь и кувыркаясь. Щекотались, возились, визжали маленькими поросятами. Наконец, задыхаясь, шлепнулись друг против друга.
- Хорошо, - я перевела дух, отплевываясь от травы, попавшей в рот. - Хорошо. Признаюсь. Влюбилась.
- А я и знала, - до ушей заулыбалась Лидуся.
- Ну, если ты все знаешь, - съехидничала я, - тогда сообщи мне, в кого я влюбилась? А то для меня это тайна, покрытая мраком.
- А правда, в кого? - задумалась Лидуся.
Она еще долго перебирала знакомых мальчишек. Выслушивала мои едкие замечания по поводу их внешности, ума или характера, от восторга болтала в воздухе ногами. И только одно единственное имя не пришло ей в голову. Имя ее брата.
СЕЙЧАС
.
Димка смотрел телевизор. Весь скрючился. Ноги выше головы, на животе - тарелка с печеньем. Знал, что мне не нравится подобная расхлябанность. Знал и делал назло. Всего за несколько дней мой сын неузнаваемо изменился. Нормальный, веселый и порывистый мальчик превратился в злого, дерганного подростка. Неужели так среагировал на мою взвинченность?
- Дима! Сядь правильно. Иначе заработаешь горб.
Димка ничего не ответил. Скорчился еще больше. Я смотрела на него и заводилась. Только замечаний больше не делала. По школьному опыту знаю - бесполезно. До откровенной грубости за эти четыре дня Димка пока не докатился. Молчал. Не хотел общаться. Но, кажется, именно к этому все идет. Грубости и хамства от него я не перенесу. Все эти годы сын, - ласковый, покладистый, - был светом в окошке, самым важным для меня человеком. Ради Димки пришлось отказаться от всей прошлой жизни, от самой себя. Потерять его - значит потерять все. Вот и молчу. Жду, когда у него накипит. Может, выкричится, выплеснется и мир между нами восстановится?
Заверещал телефон. Это Лидуся позвонила. Обычно она набирала наш номер по понедельникам и средам. А по субботам приходила в гости. Но сегодня, если мне память не изменяет, четверг?
- Катюсик! У тебя ведь завтра только два урока?
- Да.
- Значит, время есть. Приходи сейчас ко мне.
Я чуть было не поинтересовалась: "Для чего?" Хорошо, вовремя остановилась. Не успела обидеть человека. И так всю жизнь, сама того не замечая, обижала.
К Лидусе не ходила давным-давно. Это, потому что тетя Маша сердилась. Не могла простить мне вынужденного притворства перед Димкой. Ей хотелось слышать от меня "мама", а от Димки "бабушка". Но я до сих пор не считала возможным ворошить старые грехи. У меня нестерпимо болела душа, все существо мое корчилось, когда я заглядывала к Лукиным. То единственное, чего мне хотелось, в чем заключалось мое счастье, было неразрывно связано с этой семьей и утеряно мной навсегда по собственной дурости. Не вернешь, не исправишь. Лукины обижаются, но, по крайней мере, не догадываются о моих мучениях, не жалеют меня. Я боялась их заботливого сострадания. Еще совершенно невыносимо было смотреть на Лидусино счастье. У нее хороший, любящий муж, прелестная дочка. Мир и лад в семье. Искренняя радость за Лидусю не мешала обиде на весь мир и на себя заполнять мою душу.
- Давай, лучше ты ко мне?!