Вот бабушка с миром отошла. Только где-то под Рязанью жил себе припеваючи, а, скорее всего, не особо припеваючи, двоюродный племянник, который о бабушке из Питера слышал раз в пять лет на праздник. И начинается фарс, под названием посмертная судебно-психиатрическая экспертиза.
Скучающий судья спрашивает.
- Вы удостоверяли завещание Антонины Петровны?
- Да, — отвечаю я.
- Вы ее помните? - интересуется адвокат.
- Разумеется.
- Как вы можете помнить всех?
И как объяснить, что завещание, особенно на выезде на дом, для меня отдельная история, а для кого-то целая глава жизни. И помню я прекрасно Антонину Петровну, которая, шаркая больными ногами в разношенных тапочках, долго искала очки, завалившиеся за подушку дивана, как поправляя белую, наверняка накрахмаленную скатерть на старом круглом шатком столе, рассказывала, как пережила блокаду, как она старательно выводила буквы собственного имени на красивом желтоватом бланке, боясь его испортить. И как, расписавшись в реестре, она свободно вздохнула, сказав привычную для меня фразу.
- Ну, теперь и умирать можно!
Она улыбается, благодарит, просит посидеть, выпить чаю. А я не могу, потому что внизу машина в неположенном месте припаркована, а на работе толпа предпринимателей, родителей с согласиями на отправку своих чад к родственникам на юга или заграницу. А ведь с такими людьми так интересно говорить. Через их жизнь прошли и война, и сталины-хрущевы-брежневы, и пятилетки, и обувь по карточкам, и хлеб по двести грамм.
И вот передают представители истца судье толстую папочку с тем самым отчетом, согласно которому не соображала Антонина Петровна, что делала 11 февраля 20... года. Не признавала ничего, никого не узнавала и себя не помнила. А ты смотришь на мальчика из Рязани и думаешь о том, а понимает ли он, что сделал? Вытер ноги о человека, которого никогда не видел, к могиле которого даже цветка не принес. Заплатил. Заплатил адвокату, заплатил «эксперту» (да-да, были в моей практике такие дела, и были упертые ответчики, доходившие до Верховного суда, чтобы доказать, что эксперт не прав), и что же на руках останется от десятиметровой комнатушки? Как реагировать на это?
Я не буду говорить о страшных ситуациях, когда человека заставляют, грозят. Я не отношусь к тем, кто делает это. Пусть они пишут свой рассказ. Как и о лжи и клевете, в попытке очернить неугодного родственника -это уже обыденность.
К слову, конечно же, бывают опрятные семьи с чистыми мыслями и светлой грустью. Они обычно приходят почти под конец шестимесячного срока для подачи заявления, приносят необходимые документы в красивых ухоженных папочках, разложенные по «файликам». Они все уже давно решили. Им нечего делить.
Но за десять лет таких семей становится все меньше. Это ли не показатель «роста» нашего уровня жизни, «умирания» человеческого в нас, нашего отношения к родителям и родственникам, плавно перетекающего с годами в область меркантильности, и, к сожалению, даже без права обвинить в этой самой меркантильности. Вот почему и закрадываются мысли о «работнике кладбища» и живых мертвецах, в которых превращают нас существующие реалии.
И все-таки я считаю, что в определенных профессиях «выгорать» нужно, надо пропускать этот ужас, порожденный действительностью, надо хоть как-то пытаться облегчить и помочь, уповая на небеса, что не навредишь.
Конец