— Смотри, дурак-дурак, а умный, — вставил Михан.
— А ты засранец.
— Со свадьбы мог уходить, — помолчав, отозвался Щавель. — Свадьбу когда играют, гости пьют, а бард поёт. Когда уже все под стол упадут, бард ещё на ногах. Всю ночь невесту драит как палубу, а перед рассветом ноги в руки и даёт газу.
— Догоняют?
— Куда…
— А на конях?
— Да не, все пьяные и не спохватятся, скорее всего. А он день идёт, ночь идёт, днюет в чаще и опять уносит ноги. Никогда, парни, бардам не подавайте и не ешьте из одного котла, скоты они все.
— Бать, а художники?
— Художники нормальные, только не от мира сего.
— А у нас были такие весёлые свадьбы? — поинтересовался Михан.
— Были, — сказал Щавель.
— У кого?
— Меньше знаешь, крепче спишь. Сомнениями не мучаешься.
— Съел, пердун? — не упустил случая Жёлудь.
— Молчи, дурак, — Михан извернулся юлой. — А у кого, дядь Щавель?
— Тебя ещё на свете не было… — Взгляд Щавеля враз сделался стылым, как ледяная вода, лучник уже к кому-то примеривался.
Зажатая лесом дорога завернула, впереди показалась спина, полускрытая большим заплечным мешком. Человек остановился, обернулся, явно поджидая попутчиков. Был он невысок, кругл телом и лицом, гладко выбрит и носил плоскую шапочку, отороченную куньим мехом.
— Желаю здравствовать, уважаемые, позвольте присоединиться к вам, — человек шагнул навстречу, подметая траву полами длинного дорожного плаща.
— С какой целью, уважаемый? — сдержанно поинтересовался Щавель.
— Вместе не страшно. У тракта грабят.
— Нас не боишься, значит?
— Лицо человеческое есть открытая книга.
— Ты «лепила»?
— Я исцеляю солями, — с достоинством ответил попутчик. — В мире науки меня знают как Альберта Калужского, который крепит жидкую воду медицинской теории в насыщенный раствор солью врачебной практики.
Воины, не сговариваясь, пропустили представление мимо ушей.
— Я Щавель, это Жёлудь, а вот этот молодец со щитом — Михан.
— О, лесной народ из Ингрии, разрази меня ангедония!
— Да, путь неблизкий, — согласился Михан.
— Как такой почтенный человек оказался вдали от дорог? — перебил Щавель.
— Я ходил в Старую Руссу за тремя солями, которые встречаются лишь в её минеральных источниках. Там попросили врачевать жену председателя в Подберезье, потом надо было лечить родовую горячку в Спасской Полисти, оттуда я ушёл бороться с засильем мракобесья в Селищи. Затем меня попросили вылечить зубы в Лесопосадке. Зубы я вылечил, но не только не заплатили, а до тракта не подбросили, порази их китайский анорак.
— Конченый народец живёт в Лесопосадке, — кивнул Щавель.
— Их даже разбойники не остановили, хотя я видел их как вас сейчас.
— Где ты их видел?
— За поворотом у съезда с тракта. Должно быть, стерегут тех, кто едет с ярмарки.
— Ты помнишь эту дорогу?
— Конечно, помню, — сказал Альберт. — Моя память крепче алмаза и рассчитана Создателем на вечность, не меньше.
По вершинам деревьев задул ветер. Лес зашумел, на голову путникам посыпалась колючая животворная педерсия.
— Думаю, нам стоит остановиться, — решил Щавель. — Поесть самим и покормить Хранителей.
Для завтрака выбрали прогалинку между сосен, захавали по паре вяленых карасей, уделили внимание доктору. Потом охотники разошлись и укрылись за деревьями. Каждый достал из сидора мешок, из мешка мешочек, из мешочка мешочечек, а из мешочечка свёрточек. В руках у Щавеля оказался резной идол, тёмно-коричневый от помазаний. Ручки Хранителя были намечены на теле резцом как прижатые к телу, в левой руке был лук, в правой — пук стрел, что означало скорострельность. Идол Жёлудя был светлее (ведь парень и жил меньше отца), а стрела была одна, но длинная, что символизировало дальность. Хранитель Михана представлял собой корень в виде осьминога, и смысл концепта был доступен только его владельцу. Воины достали из мешка обломок кости, раскололи обухом ножа, выгребли жирный мозг и помазали идолов, шепча обращения. Просили, в общем-то, одного — удачи.
Целитель терпеливо дожидался возле горки рыбьих голов и чешуи, снисходительно качая головой. Он не мог понять дикости лесных людей, отринувших несомненную силу Отца ради кратковременной поддержки ничтожных бесов, но был толерантен и сознавал целесообразность религиозной терпимости: ведь впереди ждали разбойники.
На земле новгородского князя казнить имел право лишь князь. Путники не думали об этом. Парни не знали о законе, у Щавеля имелись свои соображения, а лекарь Альберт надеялся, что на оружных не нападут и всё как-нибудь обойдётся.