-- Заметил, -- ответил Мезенцев, хотя, кажется, ни вчера, в запале, ни сегодня, в уже спокойном состоянии, об этом даже не подумал. -- Я мог упустить время. И тогда жизнь Конышевой...
-- Стоп! -- врезал кулаком по столу Хребтовский, и кипа бумаг качнулась настолько сильно, что Мезенцев даже удивился, почему она не упала. Может, ее снизу штырем проткнули? -- А вот теперь скажи: почему ты ее отпустил?! Кто тебе дал на это право?! А?! -- И тяжелым взглядом мутных, то ли серых, то ли зеленых, то ли серо-зеленых глаз раздавил Мезенцева, размазал по карте-схеме отделения, висящей за его спиной.
-- Она попросила, -- тихо ответил он. -- Она обещала, что придет через трое суток... нет, уже через двое...
-- Я чувствую, ты не в морпехе служил, а в колхозе, -- нервно вырвал сигарету из пачки Хребтовский, помял ее в толстых, поросших смоляными волосами пальцах и швырнул в урну. -- Объявляю выговор за самоуправство!
-- Есть выговор! -- машинально, по-военному отчеканил Мезенцев и этой резкостью, отработанностью ответа еще сильнее разозлил Хребтовского.
-- Выговор -- за самоуправство при обезвреживании вооруженного бандита! -- уточнил Хребтовский формулировку. -- А за то, что отпустил Конышеву, -- неполное служебное соответствие.
Мезенцев упрямо молчал. Неполное служебное соответствие или НСС -это уже было слишком много: и возможность потери места при следующем "энэсэсе", и лишение квартальной премии. НСС -- это как желтая карточка в футболе. После нее уже будет красная.
Хребтовский сглотнул его молчание, осмотрел новенькую форму, которая сидела в общем-то неплохо, и вдруг спросил о том, что Мезенцев ну уж никак не ожидал:
-- Зачем ты ходил в суд?
Наверное, у Мезенцева стало слишком растерянным лицо, раз Хребтовский так удовлетворенно откинулся на спинку кресла. И даже бровь, казалось, навеки прилипшая к своему месту, дернулась и так заметно мигнула, что Мезенцев сразу ощутил себя глупым маленьким щенком рядом с матерым волчищем.
-- На меня компромат искал?
Нет, Хребтовский был не волчищем. Скорее -- хитрым лисом. А Мезенцев -- куренком, загнанным в угол хлева. Еще немного -- и только перышки полетят в разные стороны.
-- Я изучал материалы суда по Конышевой, -- еле выдавил Мезенцев. Слова дались так трудно, будто он и вправду стал куренком -- безгласым, только попискивать и умеющим существом. -- Суда... и... и следствия...
-- Понравилось? -- пальцы Хребтовского вытянули еще одну сигарету. Щелкнула зажигалка, и едкий дым поплыл от его рта в сторону Мезенцева. -На что похоже: на Агату Кристи или на Конан Дойля?
-- Там есть одна неувязка, -- пропустил укол мимо ушей Мезенцев. -По материалам следствия выходит, что Конышева при ограблении магазина вынесла из него два ящика водки и три головки сыра "Атлет". Но, судя по тому, как быстро ее задержали, она не могла унести так много. И потом, куда она их дела, если обыск в ее доме, летней кухне и подвале ничего не дал, если... если не считать всего одной бутылки водки из тех двух ящиков, которая почему-то оказалась спрятанной прямо среди круп в летней кухне?
-- Значит, был сообщник, -- отпарировал Хребтовский. -- Но она его не выдала. Одну бутылку оставила себе... Наверно, из жадности, а остальные он упер к себе...
-- Я просмотрел фотографии с места происшествия, -- упорствовал Мезенцев. -- Нужно было обладать немалой силой, чтобы не только разбить внешнее стекло магазина, но и так зверски покрушить витрины...
-- А сообщник? -- напомнил Хребтовский и подмигнул.
Вот уж после этого Мезенцев ненавидел бровь сильнее, чем самого Хребтовского.
-- Но зачем так крушить? -- попытался он внушить свое сомнение начальнику, но ответа не получил.
Мезенцев упрямо не говорил о том, что вел следствие сам Хребтовский, хотя уже в одном этом скрывался ряд странностей. Нет, тогда он еще не был начальником отделения. Хребтовский возглавлял уголовный розыск в этом же отделении и вполне мог не расследовать такое, в общем-то пустячное, дело, как ограбление магазина, тем более что оно не сопровождалось ни грабежом кассы, ни угрозой убийства. Мог поручить любому старлею-оперуполномоченному или вообще какому-нибудь курсанту-практиканту. Но он взялся за это дело сам.
-- Суд вынес приговор. Сомнений у него не было, -- дохнул сизым ядом в сторону Мезенцева расплывшийся в кресле Хребтовский и стряхнул пепел прямо на красную ковровую дорожку.
Мезенцев хотел назвать еще и фамилию Пеклушина, но Хребтовский опередил его.
-- На тебя поступила жалоба от Пеклушина, -- с удовольствием пробасил он. -- Ты почему до сих пор не побеседовал с его соседями?
Наверное, фамилия Пеклушина призраком висела в кабинете, раз они не минули ее. И то, что Хребтовский все-таки упомянул ее первым, показалось Мезенцеву символичным. Призрак овеществился и теперь смотрел на Мезенцева водянистыми глазами Хребтовского.
-- Пеклушин -- преступник, -- внятно произнес Мезенцев, с ужасом подумав, что чуть не сказал: "Ты -- преступник". До того не различал он теперь Хребтовского и Пеклушина.
-- Молчать! -- плюнул сигаретой в урну Хребтовский и со всего плеча врезал кулаком по столу. Кипа бумаг рухнула на Мезенцева, больно рубанув по бедру. -- Пеклушин -- человек дела! Он -- крупный коммерсант и честный человек! Он жертвует деньги на детский садик!
"Ого, уже с садика начал девочек выращивать!" -- восхитился дальновидностью Пеклушина Мезенцев.
На грохот упавших бумаг вошла секретарша, усталая женщина предпенсионного возраста.
-- Собрать, Николай Иванович? -- робко спросила она Хребтовского.
-- Обязательно, -- властно ответил он.
Мезенцев попытался помочь женщине, но Хребтовский не дал ему этого сделать.
-- Вы когда займетесь своим участком? -- заставил он его распрямиться с листками в руках. -- Вот сколько у вас на участке подучетного элемента?
Почему-то при секретарше Хребтовский говорил с ним на "вы".
-- Девятнадцать, -- негромко ответил Мезенцев и положил подобранные листки на угол стола. В голове стояла фраза Шкворца "Да человек двадцать будет", а девятнадцать оказывалось ближе всего к названной цифре.
Хребтовский поморщился, и Мезенцев понял, что угадал.
-- А наркоманов?
Вот этого он точно не знал.
-- А самогонщиков сколько? А сколько алиментщиков?
Секретарша по-мышиному шуршала бумагами, напоминая о себе, и Мезенцеву было нестерпимо стыдно, что его укоряют при свидетеле.
Хребтовский брезгливо отвернулся от Мезенцева и посмотрел в окно. По видневшейся вдали улице скользили ссутулившиеся, попрятавшие руки в карманах прохожие. Наверное, холодало, и от этого Хребтовскому стало еще хуще, чем за секунду до этого. После службы за Полярным кругом, в пограничниках, он вообще не выносил мороз, но каждый раз с приходом зимы мороз почему-то опять появлялся, и это бесило Хребтовского больше, чем все участковые вместе взятые.
-- Идите и займитесь участком! -- приказал Хребтовский. -Возьмите! -- в его подрагивающих толстых пальцах качались несколько густо исписанных уже знакомым почерком листов. -- Это новые заявления... От Пеклушина, -- уже нехотя, с усилием, назвал он его фамилию. -- Разберитесь детально, без проформы... И вот еще! -- теперь в тех же пальцах, как только Мезенцев освободил их от пеклушинских бумажек, появилась узенькая, и на бумажку-то не похожая полосочка. -- Это новый номер банковского счета, на который нужно сдавать деньги штрафов за торговлю в неположенном месте, за мелкое хулиганство, ну, и вообще за всякие мелкие правонарушения... Короче, читайте обязанности... И займитесь, наконец, их исполнением!
18
Пеклушин жил уже четвертой жизнью. В первой из них он был школьником, отличником, передовиком и уже только в том, что никогда не "слезал" со школьной доски почета, самому себе казался чем-то вроде члена Политбюро ЦК КПСС. Во второй жизни он стал студентом истфака, но, соответственно, снова отличником и передовиком, и то, что после первой же сессии его цветная фотография появилась на доске почета университета, делало его еще более похожим на члена Политбюро ЦК КПСС, портреты которых тогда висели во всех учреждениях. Третью жизнь он так энергично прокомсомолил, вновь не слезая ни с каких досок почета, что, казалось, еще немного -- и он проскоком через обком партии пролетит в кандидаты в члены Политбюро ЦК КПСС, чтобы тогда уж до конца дней своих остаться на главной доске почета страны. Но потом что-то в Москве надломилось, кандидат в члены Политбюро, один из тех, кто тоже висел по всем учреждениям страны, забрался на танк на фоне Белого дома, и все доски почета отменили. Началась четвертая жизнь, которая вначале казалась ему отвратительной, и не только потому, что уже нельзя было попасть ни на одну доску почета, кроме той, что стоит возле УВД города с суровой надписью "Их разыскивает милиция". Чтобы выжить в этой четвертой жизни, нужно было что-то придумать, как-то выкрутиться. Вначале всей фантазии хватило на свой собственный магазинчик, но вездесущий рэкет разорил его. Потом была дискотека, потом турфирма, а потом в одну из поездок в Турцию, когда от его туризма уж и прибыли-то не было никакой, и он подумывал, чтобы прикрыть и это дельце, хозяин местного кафе попросил привезти ему красивых русских девушек. Пеклушин сел за калькулятор и высчитал, что после наркотиков и торговли оружием торговля девочками шла по прибыли на третьем месте. Но если по первым двум "промыслам" светили немалые сроки, то третье занятие можно было законспирировать под что угодно. Например, под гастроли танцгрупп. За танцы, даже за стриптиз, срок в Уголовном кодексе не предусматривался.