"Надо сказать, что этот парень был посложнее всех нас, вчерашних школьников. Отслужил армию, интересовался философией, экономикой. Тоже писал хорошие стихи. На лекциях задавал серьезные вопросы, доводил порой преподавателей до белого каления. Словом, кандидат в диссиденты. В группе его не любили, но интеллект и эрудицию признавали. И вот мне предлагалось осведомлять Г.И. обо всем, что говорят и делают ребята из моей группы, особенно В. Ш. и Ю. Ш. Я уточнила:
- Доносить, что ли?
- Не доносить, а осведомлять. Это большая разница, и, вообще, Люба, у вас искаженные представления о дружбе и товариществе..."
Геннадий Иванович пообещал ей, что "если с ним дело пойдет", то ее ждут определенные льготы: лучшее распределение, возможность продолжить учебу в аспирантуре МГУ, хорошая квартира. Это потом. А пока, возможно, будет выплачиваться что-то вроде стипендии от органов.
"Ночью долго ворочалась. Девчонки не выдержали:
- Что ты вздыхаешь, как больная корова? Ходишь последнее время, будто стипендию потеряла. Рассказывай!
Не спали до утра. Однокурсницы мои были просто потрясены. И все не могли понять, почему зацепили именно меня, а не кого-то из них. Пообещали в беде не бросать, успокаивали как могли..."
С Геннадием Ивановичем Любовь Тихонова встречалась еще три раза, он вызывал ее с лекций, уговаривал, увещевал, говорил, что она уже все равно у них на заметке пожизненно. Где бы она ни оказалась, чем бы ни занималась каждый ее шаг будет ИМ известен.
И чем же закончилась эта история?
"Однажды, гуляя с подругой по Океанскому проспекту, я попросила позвонить ее по "секретному" телефону. Мы вошли в телефонную будку, подруга набрала номер, удостоверилась, что подошел тот, кто нужен, и произнесла интеллигентным голосом:
- Геннадий Иванович, вы меня, пожалуйста, извините, но вы - дурак.
И положила трубку.
Что есть духу мы помчались по проспекту. Было до ужаса смешно. В общежитии выкурили по сигарете, ждали, что за нами придут. Причем подружка с хохотом уверяла, что она-то ни при чем - придут-то, мол, за тобой, ты же "дружишь" с органами. Честно говоря, в этот день я немного попереживала. Но напрасно, как оказалось. Больше никто меня не вызывал, и Г. И. я больше никогда не видела.
В группе мы после этого старались лишний раз не высказываться, немного сдерживали языки. Шутили, что "ЧК не дремлет", вычислили одного сексота, устроили ему хронический бойкот. Между прочим, был серющим студентом, но впоследствии остался на кафедре, закончил аспирантуру, получил обещанные блага. "Товарищи" держат слово.
Мне, наверное, просто повезло. Были друзья, порядочное окружение. Всем этим я очень дорожила. Мы мало чего боялись, над многим иронизировали, мало задумывались о серьезных вещах и мало чего хотели. Не были заражены ни особым цинизмом, ни ура-патриотизмом, ни стремлением во что бы то ни стало сделать карьеру. Всей группой бойкотировали субботники и воскресники, бастовали против баланды в студенческой столовой, в знак протеста сидели под дверью никудышной читалки. У нас был девиз: "Всех не перевешаешь" - так мы шутили. Видимо, и к нам подходили несерьезно. На комсомольских собраниях нашу группу называли "зловонным букетом", наших отличников лишали повышенной стипендии. Тем не менее все мы благополучно получили дипломы, разъехались по белу свету. Уцелели вроде бы все..."
А я вот думаю, слово-то какое: "уцелели". Не на войне ведь. Идет, идет человек по этому минному полю... Мина - сосед, мина - однокурсник, мина друг. Можно уцелеть, можно подорваться...
Но, как я убедился, читая исповеди, которые пришли ко мне, чаще для НИХ представлял интерес не конкретный человек, под которого ОНИ и готовили стукача, а тайное познание всей жизни, окружающего воздуха, просто людей, настроений, сказанных или запрятанных слов.
Помните, какое задание дали на Лубянке И. Штейн в 1933 году: "Вы должны прислушиваться ко всем разговорам в вашем коллективе и вообще везде. О всех высказываниях, порочащих партию, правительство и партийцев, вы должны сообщать нам при очередной явке на Лубянку"? А вот история уже почти что совсем наших дней. Одна из исповедей, полученных мною, была от молодого писателя из Белоруссии Славомира Адамовича, который даже название города, в котором он живет, подписал не привычным "Минск", а своим, белорусским национальным: "Менск". Потому-то я долго думал, откуда же на самом деле этот парень, пока не понял: да господи, именно так пишут название своей столицы те, кого еще совсем недавно называли "белорусскими националистами". Тогда, давно, когда еще мы все жили одной страной, а ребята (или как по-белорусски это слово?) хотели жить отдельно от нас. То ли от России, а скорее всего от СССР.
Но - дело не в этом.
Славомир - из СССР, как бы он ни обозначал название своей столицы, ставшей столицей уже независимого государства (как, допустим, Швейцария или Ирландия). Но все равно - мы вместе с ним из одной эпохи, которую я помню так же отчетливо, как и он сам.
Тогда, когда Славомир" столкнулся с НИМИ впервые, он работал сверловщиком на станкостроительном заводе им. Кирова. И оставайся он сверловщиком, то, возможно, ничего и не произошло бы. Но он начал писать, и притом на родном белорусском языке... В журнале "Маладосце" готовилась первая подборка его стихов.
Он шагал в литературу, кое-что уже в жизни испытав.
"У меня был достаточный жизненный опыт. 8 классов школы, ПТУ, где я получил первые уроки "дедовщины", работа в Казахстане, служба на флоте (и там же - месяц гауптвахты в одиночной камере), затем опять работа и - суд, приговор к двум годам условно с обязательной отработкой на так называемых "стройках народного хозяйства". Этой "стройкой" и был станкозавод.
Как видите, с системой подавления и изоляции личности я был знаком. Но даже мой немалый жизненный опыт не подготовил меня к встрече с интеллектуальными подонками..."
Хотя, как мне кажется, его первая встреча с представителем КГБ была никакой, и не думаю, что некоего Ивана Ивановича, первого человека ОТТУДА, кого он встретил в жизни, можно обозвать "интеллектуальным подонком".