Именно это извечное светлое начало, не принадлежащее по отдельности никому из нас, абсолютно свободное от наших индивидуальных пороков и недостатков, в силу этого не несущее и не должное нести несмываемый оттиск нашего "я", и является, в моем понимании, человеческой душой. Я могу сказать совершенно искренне, что верую в бессмертие души, то есть в бессмертие самого чистого, самого лучшего, что есть в каждом из нас. Именно вера в такое бессмертие души и составляет основное содержание моего теперешнего мировоззрения, именно она лежит в основе моих теперешних религиозных взглядов. Это дает мне силы воспринимать грядущую физическую смерть как нечто совершенно неизбежное и вполне естественное. Дело не в том, что я смог преодолеть страх перед смертью. Не думаю, чтобы это кому-нибудь удалось до конца. Дело в том, что этот страх не мешает мне жить.
Очень признателен всем, кто был у меня на дне рождения, и всем, кто поздравил меня письменно или телеграфом. О таких роскошных подарках я не мог даже мечтать! Видно, что ребята очень хотели меня порадовать. Я сам встретил этот день так же, как и всегда, - скорее с грустью, чем с радостью: ведь навсегда ушел еще один год, который ничем не заменишь и никогда не наверстаешь.
Чистополь, 2 мая 1986 г."
Я не смог напечатать в газете письма Михаила Ривкина тогда же, когда они оказались у меня на столе. Не виню в этом тогдашнее редакционное начальство, которое, помню, лениво отмахивалось от всех моих попыток обнародовать их.
Кого винить? Не их же, винтиков той государственной машины...
Потом, если честно, позабыл, что они у меня лежат в одной из многочисленных папок с постоянно накапливавшимися архивами.
Вспомнил после той случайной встречи в Доме композиторов.
Шел, повторяю, уже 1990-й.
Письма эти заняли целую газетную страницу. В качестве послесловия к ним я опубликовал собственное письмо к Михаилу Ривкину:
"Здравствуйте, Михаил!
В Москве - весна, которая пришла в этот раз совсем незаметно, потому что и зимы-то мы не почувствовали. Уже можно выбежать на улицу без куртки, перейти дорогу и усесться на скамейку на соседнем с редакцией Сретенском бульваре. У нас все так же. Остальные наши новости Вы наверняка знаете из газет (скорее всего на английском?), которые пишут обо всех наших событиях много и часто.
Читатели уже, наверное, догадались, почему я обращаюсь к вам с письмом. Ну, а Вам самому можно, наверное, только удивиться, что Вас вспомнили на страницах советской газе ты. А мне, мне остается надеяться, что этот газетный номер попадет к Вам в руки: мир не такой уж большой.
Когда я начал Вас искать, чтобы попросить сегодня прокомментировать те лагерные и тюремные письма, то в первую очередь позвонил Вам на работу: "Он здесь давно не работает. Где? Понятия не имеем". Потом несколько раз звонил Вам домой: и днем, и вечером, и даже однажды на рассвете, прилетев из командировки. Телефон молчал. Потом, наконец, моему товарищу удалось разыскать одного из тех, кто вместе с Вами публиковался в том самиздатовском журнале тогда, в 1982-м. От него и стало известно, что Вы эмигрировали. Где вы сейчас, на каком континенте, в какой стране - выяснить так и не удалось, как ни старался.
Когда я вижу огромные очереди у американского посольства в Москве, когда в Шереметьеве встречаю людей, собравшихся навсегда улететь из страны, когда в разных западных столицах сижу в гостях у своих знакомых или знакомых своих знакомых, давно или недавно сменивших советскую прописку, что я чувствую? Да стыд из-за того, что из нашей страны хочется уехать. Не на месяц или год - навсегда.
И думаю, как все-таки чертовски легко мы расстаемся с людьми! И как часто оказывается, что именно тех людей, с которыми так легко расстались, не хватает сегодня.
У каждого свои причины для эмиграции. Что касается Вас, то хотел бы я взглянуть в глаза человеку, который осмелится бросить в Вас камень!
Но каждый раз убеждаюсь в том, чего у нас нет. Почему же так все у нас?! Почему тем, кто мог бы стать гордостью, совестью нашей страны, хотя бы на прощание не сказать: "Ну, подожди... Как же мы здесь без тебя!" Уважение к каждому своему гражданину - вот тот основной признак государства, о котором я мечтаю. Не только ностальгия по родине, но и ностальгия родины по своему гражданину - вот оно истинно цивилизованное общество.
Потому-то я хочу, чтобы Вы, Михаил, взяли в руки этот номер газеты. И досказали то, чего не успели сказать своим бывшим согражданам. И тем, кто Вас знал и любил, и тем, кто с Вами познакомился сегодня. Надеюсь, что Вы отзоветесь.
Юрий Щекочихин".
Когда я писал статью, в газете я не назвал фамилию Михаила: просто "Михаил Р."
Но уже наутро у меня на столе оказалось - принесли на вахту - следующее письмо:
"Юрий Петрович!
Я хочу поблагодарить Вас за публикацию писем "Михаила Р." Они - капля правды, жизненно необходимой нашему изолгавшемуся, ныне добиваемому лицемерной "гласностью" обществу. Вполне в духе этого выношенного в андроповском ведомстве феномена Вы, как конвоирами, обложили письма лукавым предисловием и оскорбительным "открытым письмом" к "Р.". Михаил Ривкин мой друг, а Ваша гипотеза, что он прочитает Вашу статью, на мой взгляд, весьма сомнительна. Поэтому считаю нужным написать Вам.
По Вашим словам, подельники Михаила были освобождены, возможно, из-за смерти Брежнева. То есть вследствие того, что власть перешла от "застойного" орденоносца к обер-палачу? Зачем Вы поддерживаете абсурдную версию западных социалистов и их расколовшихся в Лефортовской (вполне интеллигентной) тюрьме единомышленников?
Вы сами знаете: подельники "Михаила Р." предали всех и все что возможно. Предали свои идеалы (впрочем, не собираюсь вмешиваться в нравственные проблемы левых); выдали тех, кто хоть как-то был с ними связан, - вплоть до машинисток. "Надо спасать не технику, а годы жизни", - заявил один. Были, говорят, и какие-то нюансы в их поведении. Но хорошо известно главное: при помощи одной лишь слезницы, без весьма существенных к ней добавок, в это время освободиться из Лефортово было абсолютно невозможно. Называю имена - это полезно.