(Далее, выделенный крупным шрифтом, список из пяти фамилии. - Ю. Щ.)
Родина должна знать своих героев...
Всякий, кто прочтет письма Михаила, поймет: "помиловку" он никогда бы писать не стал. "Помилование" таких людей, как Ривкин, обернулось позором для государства, а об этом говорить Ваша гласность, по-видимому, пока не дозволяет.
Главная же причина, вынудившая меня обратиться к Вам, - Ваше открытое письмо эмигранту "Р.". "Вы, наверное, и не выдержали, и не простили, и хотел бы я посмотреть в глаза тому человеку, который осмелился бросить в Вас камень!"
Выдержал Михаил все - я этому свидетель. А выдерживать ему - было что!
И прощать ему было некого. Он - Еврей (пишу это слово с большой буквой, как в Библии), глубоко верующий иудей. "Мне отмщенье, и Аз воздам", "Милости хочу, а не жертвы" -перед человеком, воспитанным на таких заповедях, вопрос о прощении причиненного ему (лично ему) не стоит.
Игра с библейскими образами - пример непонимания и дурного вкуса, "... кто из вас без греха, первым брось на нее камень", - сказал Спаситель. Он обращался к толпе, намеревавшейся наказать блудницу за грех. Михаила, без сомнения, очень развеселило бы Ваше великодушное желание простить ему грех эмиграции.
Вы проявляете в лучшем случае незнание того, о чем пишете. Михаил уехал не "из", а "в". Ничто не мешало ему получить статус политэмигранта в США. Но он уехал на Родину своих предков. В маленькую небогатую страну, ведущую войну за выживание.
Михаилу мучительно больно было расставаться с Россией. Но он сделал выбор. Он сказал мне на прощание: "И дети мои будут еще тосковать по этой стране. Ну, а внуки - уже нет".
Побольше бы нам таких граждан. И таких эмигрантов".
Дата, подпись...
Почти все имена "подельников" Михаила, выделенные крупным, прописным шрифтом, были мне хорошо знакомы: я видел их на многочисленных тогда московских митингах, читал их статьи, слушал их пламенные речи.
Я понимал, чего хотел мой адресант: обнародовать эти имена, разоблачить, пригвоздить к позорному столбу.
Потому-то письмо, потому-то заглавными буквами...
Я понимал, чего же хотел он.
Я знал: чего не хочу я.
Помню, однажды, на одном из первых заседаний "Мемориала", когда один за одним люди, уже дедушки, отсидевшие в сталинских лагерях, требовали начать процессы против таких же дедушек, которые сажали их и пытали, встал Андрей Дмитриевич Сахаров:
Не надо... Не надо... Не надо снова по этому кругу...
Потому-то я специально не называю ни одного настоящего имени секретного агента: не надо, не надо...
Месть - не очищает. Месть не спасает. Месть порождает месть.
Мы так никогда не вырвемся из круга, по которому идем, идем, идем почти что с начала века.
И вообще-то, думаю я, разве дело в том, кто давал подписку, а кто не давал ее?
Может быть, совсем все в другом? В том, в чем заключена сущность, суть любого человека? Предаст? Не предаст? Выдержит? Не выдержит? Донесет? Не донесет?
Может быть, все дело в том, из каких частичек души отдельных людей складывается душа всех - нации, страны, человечества? Что перетянет? Что было, есть и будет более востребование?
Месть? Прощение? Кара? Любовь?
Я не знаю, как ответить на эти вопросы.
Я знаю, что должен рассказать еще об одном человеке. О его истории, совсем уже не относящейся к тому, о чем эта книга.
Или относящаяся? Или тоже оттуда?
ПОРТРЕТЫ НА ФОНЕ ПЕЙЗАЖА: ШКОЛЬНИК САША ПРОКАЗИН
Да, я долго думал, прикидывал, сомневался, а эта-то история - сюда? отсюда?
Судьба таганрогского паренька - как она-то вписывается в ту череду судеб, сломанных - или выживших - в нашем, "волкодавистом" веке?
А потом решил: да нет, все об этом, об этом. О чем думаю все время, и из-за чего и начал заниматься книгой.
Приведу этот текст таким же, как он был написан однажды ночью после командировки в Таганрог, и каким он появился в газете в середине восьмидесятых. Ни корректировать ничего не хочу, исходя из реалий сегодняшнего времени, ни улучшать, учитывая приобретенный за это время опыт постоянно пишущего человека.
Четырнадцатилетний Саша Проказин остался-то в том времени. Он был рожден для благородных и человечески справедливых поступков и потому встал для меня в один ряд с людьми, более зрелыми и преодолевшими в своей жизни ой какие испытания.
У него оно было только одно-единственное. Больше он просто не успел. Но оно, одно-единственное, стоило ему жизни, и он не увидел, что произойдет в жизни после его гибели, и мы не увидели, чтобы с ним стало дальше.
Ну, ладно...
Вспомним, как это было.
"Что же происходит с нами? Свое - видим, чужое - не замечаем. Горло готовы перегрызть за обиду, нанесенную собственному ребенку, обиды чужих детей пропускаем мимо своего сердца" - вот так тогда я начал свою статью, хотя чем дальше и дальше, понимаю: она не об этом, совсем не об этом, почти не об этом...
Тогда, вернувшись из командировки поздно вечером, я, помню, ночью сел за машинку, чтобы успеть как можно быстрее зафиксировать на бумаге то, о чем только что узнал и что увидел своими глазами.
... Осматривая двор, в котором началась эта история, я старался запомнить все, чтобы самому представить, что же тогда было перед глазами ребят.
Беседка. Стол доминошников. Узорная решетка детского сада. Гаражи, вплотную примыкающие к пятиэтажкам: один, второй, третий, пятый, одиннадцатый... - сбиваюсь со счета. Лужа возле асфальтовой дорожки. В ней смятая пачка сигарет "Наша марка" и кукла без головы и рук. Наконец, качели. Те самые. Думал, заскочу сюда, в Западный поселок Таганрога на Большую Бульварную, на пять минут, окину взглядом место события - и назад. Что рассматривать-то? Дома как дома, гаражи как гаражи, качели как качели. Но вот уже почти час, подняв повыше воротник куртки от пронзительного ветра, брожу между домами, чувствуя на себе взгляды из окон. Меряю шагами двор, вспоминая, что рассказывал пятнадцатилетний Андрей: "Бежали от угла соседнего дома, камень ударился здесь, возле качелей"; что было написано в уголовном деле:
"Свидетель Л. смотрел из окна третьего этажа, свидетельница Н. наблюдала с подоконника второго..." И чувствую: еще секунда, еще мгновение, еще шаг - и все пойму, все станет объяснимым и ясным, как простая арифметическая задачка.