Наркоман сломался быстро и уже на третий день полностью принял мои правила игры. Ещё бы он не был послушен! Раз в два дня я кидал ему шприц с очередной дозой, и он готов был лизать мне зад, лишь бы вовремя получить её. Дурь заменяла ему всё - и свободу, и человеческое общение, и жратву. Вряд ли он до конца сознавал, куда его занесло и что с ним происходит. Он давно уже стал рабом - рабом своего зелья. Таковым он и остался.
А вот с девчонкой мне пришлось повозиться. Она долго не могла свыкнуться со своим положением. Сутками скулила, забившись в угол, либо громко орала, если кто-либо из обитателей погреба приближался к ней слишком близко. Отказывалась принимать пищу и лишь жадно пила, когда ведро с водой опускалось к ним в погреб. В первые дни, едва я открывал люк, она умоляла меня вытащить её оттуда - и горько, безутешно рыдала и билась в истерике, когда я, ухмыляясь, молча качал головой, лишая её какой-либо надежды на свободу. Порой чувство жалости к этой пташке просыпалось во мне, но я быстро гасил его, отлично понимая, что стоит лишь раз поддаться ему - и все мои грандиозные планы пойдут прахом. Повторяю, я не был от природы жесток, однако знал: раб не должен вызывать у хозяина обычных человеческих чувств, иначе грош такому хозяину цена. Раб есть раб, между ним и хозяином лежит непреодолимая пропасть, и никаких отношений, кроме подчинения и господства, между ними быть не может.
Она затихла через несколько дней. Вряд ли она до конца смирилась со своим скотским положением, однако криками и мольбами меня больше не доставала. Сидела в своём углу тихо, словно мышка, закутавшись в вонючее тряпьё чуть ли не с головой. Замкнулась в себе, отгородилась от всего мира; ею владела глубокая апатия, безразличие ко всем и вся. Поняла, видать, что сопротивление бессмысленно и помощи ждать неоткуда. Что ж, меня это вполне устраивало. Пройдёт время, и она окончательно сдастся. Ещё не вечер.
А время между тем шло. Идея заполучить в свои сети хозяина не оставляла меня. Я искал его, где только мог, но, увы, пока безрезультатно. Имелось, правда, несколько кандидатур, но доступа к ним у меня не было. Преуспевающие коммерсанты, крупные руководители, местные криминальные авторитеты - их было немало в этом заштатном городке, однако... Однако это были люди не моего круга. Путь к ним для меня был заказан. Найти же хозяина среди тех, с кем мне приходилось ежедневно общаться, было нелегко. И всё же я продолжал свои поиски.
Новые мысли приходили на ум. Например, я завёл некий ритуал, который, с одной стороны, должен был укрепить мою власть над моими рабами и ещё более унизить их, а с другой - потешить моё самолюбие как истинного и полновластного хозяина. Так, каждый раз, когда я открывал люк и включал свет, мои рабы, став по стойке смирно, должны были дружно скандировать: "Мы - рабы! Рабы немы!" Трое бомжей живо откликнулись на мой каприз казалось, им даже доставляла удовольствие эта новая игра; наркоман, поначалу не въехавший, наконец допёр и тоже ломаться не стал. Девчонка же никак не среагировала. Она вообще ни на что не реагировала. А я не стал настаивать. Ладно, думаю, придёт время, и ты у меня запоёшь, запоёшь как миленькая. Здесь только я вправе решать, и никто - никто! - не может противиться моей воле. Слово хозяина - закон, и если та дура до сих пор не поняла этого, то тем хуже для неё.
Когда пришло время следующей кормёжки, я оставил их без еды. Всех до единого. "Забыл" спустить к ним кастрюлю с картошкой. Бродяги тут же скумекали, что к чему, и в тот же вечер избили непокорную, посмевшую идти против "коллектива".
На следующий день её истеричный, с хрипотцой, голосок уже вплетался в общий хор утреннего приветствия. Поднятая кверху мордашка, некогда смазливая, нынче же осунувшаяся, землистого цвета, в фингалах и кровоподтёках, тупо твердила заученные фразы. Что ж, урок, который я им преподал, был усвоен: преступил закон один - отвечают все. Всё очень просто и, главное, эффективно. Однако успех следовало закрепить: жратвы в тот раз они так и не получили. Нарушать график кормёжки я был не намерен.
Вечером по обыкновению я возвращался под кров моей вдовушки. Сам не знаю почему, но меня тянуло сюда, словно пчелу на мёд (чуть было не сказал: как муху на дерьмо). Здесь я отдыхал, и душой, и телом. Оттягивался на полную катушку. Сбрасывал шкуру хозяина и становился простым смертным. Маленьким беспомощным ребёнком, которого - я знал это - и напоят, и накормят, и спать уложат. Бывали дни, когда я вдруг остро чувствовал: мне это необходимо. Без этих переключений у меня бы точно крышу сорвало.
Никогда за собой не замечал любви к детям, а тут внезапно что-то во мне проснулось. Поначалу-то мне до хозяйской дочки было всё равно что до фонаря, не замечал я её, словно и не было её вовсе. А потом сдружился с нею, даже привязался. Долгими летними вечерами раскладывали с ней кубики, строили из книжек домики, играли в "Денди". Иногда водил её гулять, катал на качелях, кормил мороженым и чипсами. Но больше всего любила она ходить в детский парк, где была масса всяких аттракционов, каруселей и других подобных забав. Здесь она забывала обо всём на свете. А я... я радовался вместе с нею, сам не знаю чему. Просто мне было легко с этим пятилетним несмышлёнышем, легко и свободно. Слыша её задорный смех, видя весёлый блеск в благодарных глазёнках, я словно очищался от грязи, слой за слоем соскребал её со своей души.
Бывало, гуляя с ней по парку или хрустя на пару пересоленными чипсами, я возвращался мыслями к моим рабам. И не раз при этом испытывал сильное искушение отвести туда, в провонявший дерьмом погреб, эту доверчивую крошку. Дважды был близок к этому. Но потом понял, что никогда этого не сделаю. Не хотел я видеть её в числе своих рабов. Не хотел, и точка.
Зарабатывал я где только мог, но в последнее время всё больше воровал. Удача сопутствовала мне в моих опасных авантюрах, два-три раза удалось сорвать крупный куш, и потому недостатка в деньгах я не знал. В карманах у меня теперь всегда хрустели новенькие сторублёвые купюры, водились и баксы. Львиную долю заработанного я приносил вдове; ни о чём не спрашивая, она молча принимала деньги. Догадывалась ли она об их происхождении? Наверняка. Но жить-то ведь как-то надо! Тех же грошей, что она получала в своём буфете, едва хватало, чтобы заплатить за квартиру, телефон и свет. Здесь не до принципов.
Вернувшись как-то раз в свою заброшенную хибару и открыв люк (в нос сразу же шибануло такой крепкой вонью, что на глазах у меня навернулись слёзы), я застал всю компанию за весьма интересным занятием. Старик голым скакал по погребу и дико гоготал, звонко шлёпая руками по костлявой заднице. Второй бомж со своей подругой вновь пристроились в углу и откровенно трахались. Пацан же (я так и продолжал держать его на игле), матерясь и рыча, с остервенением насиловал девчонку. Та отчаянно отбивалась, кричала, кусалась, умоляла оставить её в покое, но её сопротивление только подливало масла в огонь. Парень окончательно озверел и орудовал теперь вовсю; в конце концов он добился-таки своего. Девчонка вдруг обмякла, распласталась на полу и впала в прострацию. Глаза её остекленели, губы были искусаны в кровь. Он же, сделав своё дело, сыто отвалился набок и тут же захрапел.
Подскочил старик и начал выплясывать что-то несуразное, бесстыдное. Глядя на эту живописную картину, на разодранное платье девчонки, её полуобнажённое, измятое, истоптанное, выставленное напоказ тело, на этого придурковатого идиота, похотливо вертящего задницей, я вдруг подумал: надо бы придать этому спектаклю побольше абсурда.
- Эй, дед, - крикнул я вниз, - хорош мотнёй-то трясти! Давай залазь, твоя очередь.
Он поначалу опешил, зыркнул на меня подслеповатыми глазами. А потом допёр. Подпрыгнул от радости и полез на девчонку. Та всё ещё пыталась слабо сопротивляться, но вскоре окончательно затихла. Старик же эдаким живчиком елозил на ней, потея и сопя от удовольствия, вертел своим прыщавым задом, пускал слюни беззубым ртом, мял грязными лапами бесчувственное тело. Чем закончилась эта грязная порнуха, я так и не досмотрел. Потерял всякий интерес. Да и от вони кишки сводило, того и гляди вывернет. (Противогаз, что ли, купить?) Словом, захлопнул я люк и пошёл прошвырнуться по городу.