Выходит, рациональность вообще не имеет отношения чувствам? Это не так, ведь наши эмоции порождаются нашими моделями реальности. Если я решу, что мой мёртвый брат воскрес, я обрадуюсь; если я проснусь и пойму, что это был сон, я буду расстроен. Пэт Ходжилл однажды сказала: «То, что может быть разрушено правдой, должно быть разрушено». Во сне я был счастлив, но правда этому счастью противоречила. Проснувшись, я ощутил грусть, но эта грусть рациональна: нет такой правды, которая могла бы её разрушить.
Рациональность начинается с вопроса «каков мир на самом деле и как он работает», но словно вирус, распространяется на любую другую мысль, зависящую от того, каков он, по нашим представлениям. Убеждения о том, каков мир на самом деле, могут включать все, что ты думаешь о реальности, что существует, а что нет, и что угодно из класса «вещи, которые могут заставить случаться другие вещи». Если ты считаешь, что в твоем чулане живёт гоблин, который привязывает друг к другу шнурки твоих ботинок, то это — убеждение о том, как работает мир. Шнурки реальны: их можно потрогать. Сущность, которая может их связать, тоже должна быть реальной: она — часть гигантской сети причин и следствий, которую мы называем «вселенной».
Чувство злости на гоблина, за то что он связал шнурки - это состояние разума, которое касается не только того, как работает мир. Если ты, скажем, буддист, или тебе сделали лоботомию, или ты просто родился очень флегматичным человеком, то действия гоблина тебя не разозлят. Это не влияет на твои ожидания: ты все еще уверен, что открыв чулан, увидишь пару ботинок, привязанных друг к другу шнурками. Зол ты или спокоен - это не должно влиять на твои прогнозы, поскольку твои эмоции не влияют на происходящее в чулане (хотя, конечно, может потребоваться некоторое усилие, чтобы рассуждать трезво).
Однако, злость сцеплена с состоянием разума, имеющим отношение к тому, как работает мир: ты злишься потому, что думаешь, что гоблин связал шнурки ботинок. Критерий рациональности рапространяется как вирус: от исходного вопроса, завязал ли гоблин шнурки, и до возникшей в итоге злости.
По мере улучшения представлений о том, каков мир на самом деле, эмоции могут как ослабнуть, так и усилиться. Иногда мы избегаем сильных эмоций, отрицая факты, прячась от мира, порождающего столь сильные эмоции. В таком случае, изучая искусство рациональности и тренируясь не отрицать факты, ты можешь заметить усиление эмоций.
Когда я начинал учиться рациональности, я постоянно сомневался, нормально лииспытывать сильные эмоции, допустимо ли это вообще, и правильно ли. Не думаю, что замешательство было вызвано только лишь моим неверным представлением о рациональности. Я встречал немало людей с подобными проблемами, и эти люди даже и не думали становиться рационалистами. Когда они были счастливы, они сомневались в своём праве быть счастливыми, а когда расстроены - не могли понять, нужно ли бороться с этой эмоцией. Ещё со времён Сократа (а возможно, и гораздо раньше) в кругу людей, считавших себя культурными и утончёнными, было не принято показывать, что вам что-то небезразлично. Испытывать чувства постыдно — в приличном обществе так просто не делают. Надо видеть взгляды, которые на меня бросают люди, узнав, насколько мне важна рациональность. И я подозреваю, что причина кроется не в необычности предмета интереса, а в том, что они не привыкли встречать здравомыслящих взрослых людей, которые демонстрируют, что им важно хоть что-то.
Но сейчас я знаю, что нет ничего постыдного в сильных эмоциях. Усвоив правило «То, что может быть разрушено правдой, должно быть разрушено», я также понял, что «То, что питается правдой, должно расцветать». Когда случается что-то хорошее, я счастлив, и не мучаюсь сомнениями, рационально ли быть счастливым. Когда случается что-то ужасное(English), я не бегу от печали, ища ложные утешения и фальшивые плюсы. Я представляю прошлое и будущее человечества, десятки миллиардов смертей на протяжении всей истории, горе и страх, поиск ответов, дрожащие руки, тянущиеся вверх из рек крови, то, чем мы можем стать в тот день, когда звёзды станут нашими городами, вся эта тьма и весь этот свет; я знаю, что я никогда не смогу полностью это понять, и я не знаю слов, которыми можно было бы передать эти мысли. Несмотря на всю мою философию, я всё ещё смущаюсь показывать сильные эмоции, а тебе, возможно, некомфортно видеть их проявления. Но теперь я знаю, что в чувствах нет ничего иррационального.
Зачем нужна истина?