Биография у Валерия Григорьевича Антоневича, если судить по анкетным данным и по тем сведениям, которые уже успел собрать Серебряков, была весьма пестрая: он и профессии менял не раз, и с места на место переходил, и начинал учиться, и обрывал курс постижения наук, и вновь возвращался в институт, уже на заочное отделение... Не обошла его стороной и служба в армии. Но при всей этой пестроте, лоскутности его биографии, чем дольше вдумывался в нее Серебряков, тем яснее улавливал одну общую черту, одну общую закономерность. Эту закономерность он обозначил для себя словечком или, точнее говоря, приставкой «н е д о...». И действительно, чуть ли не во всех жизненных свершениях Антоневича обнаруживалась некая недовершенность, оборванность. Был, например, в его жизни период — сразу после возвращения из армии, — когда, казалось бы, крепко встал он на ноги, все хорошо, ладно выстраивалось в его жизни, работал он тогда мастером по ремонту радиоаппаратуры и, видно, был на хорошем счету, избирался в цехком и даже был принят кандидатом в члены партии. Однако вот тут-то и возникла вдруг некая осечка, некий обрыв. Членом партии он так и не стал. Что именно тогда произошло, отчего тогдашние товарищи Антоневича по работе отказались проголосовать за него — эту немаловажную деталь на жизненном пути Валерия Антоневича Серебрякову еще предстояло выяснить, однако факт оставался фактом: партийный стаж Антоневича завершился, так, по сути дела, и не начавшись.
Вообще слово «кандидат» несколько раз возникало в биографии Антоневича, и это тоже показалось Серебрякову знаменательным. Казалось, этот человек всякий раз останавливался, застывал на грани к а н д и д а т с т в а. Сделать следующий шаг у него уже не хватало — чего? Настойчивости? Способностей? Желания? Он неплохо играл в шахматы, был кандидатом в мастера, но звания мастера так и не получил, не добился. Лет пять-шесть тому назад, решив, судя по всему, посвятить себя научно-исследовательской деятельности, он начал, видно, подумывать о кандидатской диссертации и даже сдал было первый экзамен из кандидатского минимума, но на этом все дело опять отчего-то застопорилось. Снова обрыв, незавершенность.
Та же самая незавершенность, половинчатость, что ли, или, может быть, точнее сказать, н е о п р е д е л е н н о с т ь присутствовала и во всем, что касалось личной жизни Антоневича. Официально, если судить по паспорту, по брачному свидетельству, он был женат и в момент ареста проживал совместно ее своей женой, Антоневич Зоей Константиновной, в однокомнатной кооперативной квартире, однако прописан был в другом месте, на жилплощади своих родителей, как бы подчеркивая этим, пусть чисто формальным обстоятельством непрочность, временность своего пребывания здесь. И действительно — однажды, как раз незадолго до своего ареста, он уже расходился с женой и даже документы подал на развод, но и развод тоже не довел до конца, до полного завершения, и через некоторое время вновь оказался под одной крышей со своей супругой. Детей они не имели, так что назвать этот зыбкий, колеблющийся союз двух людей семьей, с точки зрения Серебрякова, было весьма затруднительно.
Впрочем, Серебряков, разумеется, знал, что подобная, словно бы изначально принятая за правило, необязательность семейных отношений, их расплывчатость, неопределенность — вовсе не какое-то исключительное свойство, присущее лишь Антоневичу. Жизнь, не отягощенная обязательствами, освобожденная от какой-либо ответственности друг перед другом... Так ли уж редко она встречается и так ли уж безобидна?..
Жену Антоневича Серебряков впервые увидел вчера во время обыска, проведенного у нее на квартире. Высокая, худая, с резкими, словно обострившимися, чертами лица, она напоминала больную птицу. Она беспрерывно курила, роняя пепел прямо на платье и на пол и, по-видимому, даже не замечая этого. Все время, пока длился обыск, с ее лица не сходило полупрезрительное-полусаркастическое выражение, однако выражение это, казалось, адресовалось не тем, кто сейчас с деловитой расторопностью просматривал книги и выгружал из ящиков письменного стола бумаги, принадлежащие Антоневичу, оно адресовалось человеку, которого не было сейчас здесь, в этой комнате. «Я так и знала, что все кончится именно этим» — вот что было написано на ее лице. Вообще, как показалось Серебрякову, известие об аресте мужа она восприняла не столько с испугом, горечью или волнением, сколько с какой-то мстительной удовлетворенностью, которую невольно испытывает человек, когда сбываются пусть самые дурные, самые худшие, но все-таки е г о предсказания. Но сквозь эту мрачную удовлетворенность проглядывало, прорывалось и явное раздражение: она не могла не понимать, не чувствовать, что вся эта история значительно осложнит теперь и ее жизнь, принесет лишние заботы, переживания и хлопоты.