По всей видимости, семья Антоневичей была одной из тех семей, где каждый сам по себе, где каждый дорожит и гордится своей независимостью, своей о т д е л ь н о с т ь ю. Впрочем, все это были лишь первые ощущения Серебрякова, первые его догадки, которые еще предстояло проверить.
5
Результаты обыска, проведенного на квартире Антоневичей, мало что добавили к тем материалам, которые уже находились в руках следствия. Наибольший интерес, пожалуй, представляла своеобразная картотека, обнаруженная в верхнем, запертом на ключ ящике письменного стола. Картотеку эту Антоневич вел с, казалось бы, совсем несвойственной ему последовательностью и аккуратностью. На карточки были занесены фамилии, имена и должности тех людей, с кем когда-либо знакомился, встречался или работал вместе Валерий Антоневич. Тут же, на карточках или на отдельных листах бумаги, подклеенных к карточкам, Антоневич давал характеристики этим людям, описывал их склонности, привычки и недостатки, нередко даже приводил различные, порой анекдотические, случаи из их жизни. Иногда подобная характеристика оказывалась очень лаконичной — всего несколько строк, иногда разрасталась едва ли не в целое жизнеописание, пестрящее различного рода подробностями. Например:
«К. — склонен к злоупотреблению алкоголем. К тому же чревоугодник. За пол-литра, да еще с хорошей закуской, готов продать все, что угодно. Выпив, становится болтливым, ужасно любит похвалиться своей осведомленностью. В трезвом состоянии впадает в анабиоз — становится вялым, трусливым и осторожным».
Или:
«О П. все знают, что он пишет и рассылает анонимные письма, поэтому с ним предпочитают не связываться. Недавно, когда встал вопрос, кого повысить — молодого инженера Н. или П., начальство, конечно, отдало предпочтение последнему».
Подобных записей в картотеке Антоневича было немало. По-видимому, именно эта картотека и служила тем сырьем, тем исходным материалом, который использовал Антоневич, сочиняя третью, заключительную часть своей рукописи.
В понедельник Серебряков занимался изучением картотеки, делал из нее выписки, когда зазвонил телефон и дежурный сообщил ему, что в приемной находится сейчас отец арестованного Антоневича. Настаивает на встрече со следователем, который ведет дело его сына.
— Крайне взволнован, — добавил дежурный. — Судя по орденским колодкам, участник войны.
— Хорошо. Скажите, что я готов встретиться с ним, — после небольшой паузы ответил Серебряков. — Пусть подождет, пока я оформлю пропуск.
По намеченному им плану Серебряков намеревался вызвать отца Антоневича не сегодня, а дня через два-три, но коли уж тот явился сам, коли настаивает на встрече, нервничает, переживает, волнуется... к тому же фронтовик... не в правилах Серебрякова было отказывать людям в подобных случаях.
Григорий Иванович Антоневич вошел в кабинет Серебрякова, тяжело дыша, поспешно обтирая мятым носовым платком одутловатое, побагровевшее лицо. Был он грузен, и с этой грузностью как-то не вязалась, вступала в противоречие его нервная подвижность, суетливая торопливость жестов.
— Здравствуйте, Григорий Иванович, садитесь, прошу вас, — сказал Серебряков.
— Простите меня великодушно, может, я и некстати... Но ведь сын... единственный сын... Сейчас отдышусь только... сейчас... — говорил Антоневич-старший, тяжело опускаясь на стул. — Я так торопился к вам: такси хотел вызвать, а там, представляете, то занято, то трубку не поднимают, гудки и гудки длинные — и никакого ответа. Словно вымерли все там, в диспетчерской. Такое безобразие, диву просто даешься: где только у этих людей чувство ответственности?.. Ну вот и все, кажется, отдышался, отпустило... — Он вздохнул глубоко, с видимым облегчением, полной грудью и замолчал, глядя на Серебрякова.
— Так я слушаю вас, Григорий Иванович, — сказал Серебряков.
— Да, да... Сейчас... сейчас. Пока шел к вам, верите ли, все так стройно, так хорошо складывалось в голове, все слова, которые должен сказать вам... А теперь мысли разбегаются... Так что вы извините меня за сбивчивость. Но я главное хочу сказать без всяких предисловий: то, что произошло с моим сыном, — это недоразумение какое-то, ошибка, верьте мне, у меня чутье, нюх, я кожей такие вещи чувствую. Он не виновен, я убежден в этом.