— Да. А что?
— Ничего, Я хочу сделать тебе сюрприз.
Около загса он остановил машину, поднялся с девушкой на второй этаж; Ольга повисла у него на руке, прижалась, поцеловала в ухо.
— Не надо привлекать внимание, — шепнул Дубов. — Сдерживай эмоции, пожалуйста.
— А если они не сдерживаются?
— Так не бывает. Выдержка — прежде всего. Очень хочешь быть женой?
— Очень.
— Почему вы все так замуж стремитесь, а?
— Потому что любим, наверное.
Дубов усмехнулся:
— А что такое любовь? Можешь определить? Ладно, это философия, заполняй бланк, лапа. Через пару месяцев поедешь со мною на Запад, там мы с тобою выясним эту философскую проблему. Хочешь со мною уехать, а? На работу, на работу, бить буржуев в их берлоге, хочешь?
— Какой же ты сильный и умный, Сережа! Как мне радостно быть с тобой!
Дубов заполнил бланк быстро, помог Ольге, выслушал рассеянно слова загсовского работника:
— От всего сердца поздравляем с вашим решением. Ждем вас через три месяца, машину можно заказать на первом этаже, по поводу обручальных колец обратитесь в комнату номер восемь — там все объяснят.
— Про кольца и машину — спасибо, — сказал Дубов, — а вот три месяца нас никак не устроят. Мы вот-вот уезжаем за границу, по делам, может, посодействуете ускорить оформление брака? Необходимые ходатайства я подготовлю, ладно?
...Потом Дубов отвез Ольгу на работу, дал ей поцеловать себя:
— Только в ухо не надо — мне щекотно.
В пять часов он сдал все папки в отдел, проверил, как точно секретчица отметила время, и пошел на профсоюзное собрание.
Трухин и Проскурин, наблюдавшие за ним с двух разных точек, обратили внимание на то, что Дубов, в отличие от других, был подчеркнуто внимателен; когда кто-то из выступавших поднимал острый вопрос, он переглядывался с теми, кто сидел в президиуме, в зависимости от реакции там соответствующим образом вел себя: лицо его менялось, словно человек примерял маски античных актеров — недоумение, радость, возмущение, снисходительность, интерес...
После собрания Дубов поехал домой. Он поднялся в лифте на четвертый этаж, открыл дверь и почувствовал на плечах руки: рядом с ним стояли Проскурин и Гмыря; около двери — три чекиста; понятые — две женщины и мужчина со странной бородой, она показалась Дубову отчетливо клетчатой: седина — внизу, потом клочья черных волос и рыжий отлив возле ушей.
— В чем дело, товарищи? — спросил Дубов, чувствуя, как лицо его сделалось багровым, горло перехватило — тяжелый комок мешал дыханию.
— Мы пойдем к вам и там все объясним, — сказал Гмыря. — Открывайте дверь своим ключом.
Дубов не мог сдержать дрожь в руке, ключ никак не попадал в скважину.
— У меня кто-то уже был-ыл, — сказал он себе самому, — я чувствую, тут уже был кто-то...
В комнате ему предложили сесть, обыскав предварительно, — лицо его сделалось бледным, сразу же обозначились синяки под глазами.
— Ознакомьтесь с постановлением на обыск, — сказал Гмыря.
Дубов никак не мог прочитать: строчки двоились.
— Вы можете искать, но что только? — сказал он. — Мне сдается, что случилась-ась какая-то ошибка. Или нарушаются нормы социалистической законности-ти.
Следователь, капитан Агибалов, подвинул себе стул, сел напротив Дубова:
— Вы не хотите признаться во всем чистосердечно?
— В чем?
— Подумайте. Чистосердечное признание всегда учитывается.
— В чем-ем я должен признаться-аться? — тяжело заикаясь, спросил Дубов.
— Умели напачкать, сумейте и отвечать, Дубов, — сказал Гмыря.
— Мне признаваться-аться не в чем. И напрасно ваши люди угоняют мою машину.
Проскурин глянул на Гмырю — машину действительно отгоняли: надо было срочно проверить, нет ли в ней тайника.
— Что же, приступайте к обыску, — сказал следователь Агибалов, — а мы пока посидим...
Наблюдая за тем, как чекисты приступили к обыску, Агибалов рассеянно взял фонарь, стоявший на столе, вытащил батарейки, две отодвинул, а третью начал сосредоточенно вертеть в руках.
Дубов неотрывно следил за его пальцами — лицо его снова покраснело, язык сделался сухим; он казался ему невероятно тяжелым.
Следователь отложил батарейку, закурил, подвинул к себе пепельницу, аккуратно положил обгоревшую спичку, посмотрел на Дубова; тот сидел напряженный, чуть откинув голову, губы его тряслись, побелели.
Агибалов снова взял батарейку, отвернул дно, выложил на стол капсулу с пленкой, глянул на Дубова.
— Значит, знаете-аете...
— Знаем, — ответил Агибалов и достал из портфеля камень: булыжник как булыжник, только легкий, нажми невидимую кнопку — откроется; этот тайник только что обнаружили в гараже...
Дубов посмотрел на Гмырю и Проскурина, которые сидели рядом с ним, на ручках кресла, так, чтоб он не мог встать, потом перевел взгляд на Агибалова:
— Если вы хотите использовать меня для работы, прикажите вашим людям немедленно вернуть машину на место: каждая парковка контролируется людьми из посольства, можете сорвать следующую встречу...
Проскурин поднялся, вышел из комнаты, на его место сел Трухин.
— Но машиной м ы не отделаемся, — продолжал Дубов. — Я также являюсь объектом постоянного наблюдения людьми из посольства, следовательно, моя жизнь имеет товарную ценность. Гарантируете жизнь? Тогда проведем все в лучшем виде.
— По поводу жизни суд будет определять, Дубов, — ответил Гмыря.
— А без суда нельзя?
— Нет, — сказал Агибалов. — Нельзя.
— Напрасно-асно... Я могу д а т ь очень много; то, что я могу дать, никто не сможет...
— Что же, давайте, — сказал Гмыря. — Послушаем.
— Я лучше напишу-шу... х-хотите?
Он поднялся, легко взял ручку из кармана пиджака, который висел на другом стуле, потянулся к бумаге, что лежала стопкой возле лампы, размашисто написал:
«Я, Дубов Сергей Дмитриевич, считаю своим долгом заявить следующее по вопросам, связанным с моей работой в ЦРУ...»
На мгновение он задумался, м о т и в и р о в а н н о поднес ручку ко рту, потом стремительно мотнул головой, укусил кончик ручки. Гмыря не успел ничего сделать. Дубов свалился на пол, лицо его стало синеть. «Скорая помощь», вызванная из Склифосовского, констатировала отек легких; три часа Дубова пытались спасти. В десять часов он умер; вскрытие показало идентичность яда, от которого погибли Ольга Винтер и он, агент ЦРУ, «Умный». Доктор, проводивший вскрытие Дубова, потерял сознание, вдохнув пары яда; вторая бригада работала в противогазах.
...Константинов оглядел собравшихся, откашлялся, но говорить не начал; долго раскуривал сигару, даже после того, как пустил струю голубого легкого дыма прямо перед собою, словно отгонял на осенней охоте последних комаров, самых злых и надоедливых.
— Нуте-с, — наконец выкашлянул он, — с чем пойдем к руководству?
— С трупом, — выдохнул Гмыря. — Провал полнейший, что и говорить.
— Я бы так резко вопроса не ставил, — заметил Проскурин. — В конечном счете агент выявлен, утечка информации остановлена, инструкции ЦРУ у нас на руках. Разве этого мало?
— Зачем себя успокаивать? — Коновалов пожал плечами, прислушался к бою курантов: отзвонило два раза — два часа ночи. — То, что сказал подполковник, само собою разумеющееся, но главного мы не выполнили: мы не имеем изобличенных с поличным разведчиков.
— Верно, — согласился Константинов. — Снова провал. Но мы должны их изобличить.
— Как же без Дубова мы их теперь возьмем? — спросил Проскурин. — Не следует обольщаться, надо довольствоваться тем, что есть.
— Давайте проанализируем, что мы имеем, — сказал Константинов. — Начинайте, товарищ Гмыря.
Тот поднялся:
— Мало что имеем. В наших руках инструкция: послезавтра Дубов должен встретиться с неизвестным дипломатом, скорее всего с Лунсом или Карповичем. Место сигнального пароля для машины Дубова — стоянка на «Паркплатц». Где эта стоянка, нам неизвестно. Неизвестно и точное место встречи в парке, а он громаден. Чтобы вывести работников ЦРУ на встречу с Дубовым у объекта «Парк», мы должны в ы с ч и т а т ь, где находится «Паркплатц». Пока — все.