Потянулся к телефону, набрал номер Проскурина:
— Вы со мной не хотите прокатиться, а?
...Он прошел мимо столба, на котором был установлен знак ГАИ «Дети», провел пальцем поперек.
«Немотивированно, — отметил он. — Такого рода движение заметят посторонние, надо пробовать иначе».
Он вернулся, сделал рукой другое движение, продольное, — получилось похоже: идет себе человек и балуется.
— Именно так, — сказал Проскурин, наблюдавший за Константиновым из машины.
Когда Константинов сел рядом с ним, Проскурин, вечно во всем сомневавшийся, покачал головой:
— Но почему вы убеждены, что цвет помады должен быть именно таким, какой мы нашли при обыске у Дубова?
— А почему другой?
— Может, этой помадой Ольга губы красила. А для условного знака он каждый раз покупал новую.
— Ольга губы красила, это верно, но они же у нее не цементные, — сказал Константинов, достав из кармана тюбик с помадой, обнаруженной при обыске: — а этот видите как стерт — явно им чертили.
— Не знаю, — по-прежнему мрачно возразил Проскурин, — я во все перестал верить.
— Нервы на пределе, — согласился Константинов, — но верить в успех все-таки мы обязаны.
В 17.30 Гавриков выехал из центра по направлению к улице Крупской. Он остановил машину возле магазина, открыл дверь, выбросил из пачки «Аполло» сигарету, закурил, с ужасом подумав о том, что отец, верно, не дождется его; плакал сегодня утром, наркотики перестали помогать, боль была постоянной, спрашивал шепотом: «Где Митька, Митька где, господи...»
Гавриков пошел к бочке с квасом; Константинов считал, что это лучше, чем случайный заход в магазин; последние часы сотрудники Коновалова постоянно смотрели за районом, где появился «Дубов», — опыт провала в парке научил особой осторожности; Константинов полагал, что н е к т о вполне может быть выведен ЦРУ на улицу Крупской в те минуты, когда Дубов должен поставить знак. Поэтому Гаврикову дали микрорацию — в случае, если люди Коновалова установят неизвестного, наблюдающего за ним, особенно если тот будет с фотоаппаратом, курить надо постоянно — сигарета во рту меняет лицо — и очень четко контролировать шерифскую походку Дубова.
Около столба Гавриков на секунду задержался, мазанул губной помадой черту и сразу услыхал за спиной скрипучий голос:
— А ну сотри!
Он обернулся. Рядом с ним стоял старик в соломенной шляпе; в руке у него была сумка, отец такую называл «авоськой».
— Сотри, говорю, краску, — повторил старик и полез в карман.
А в это время в маленькой рации, спрятанной в кармане, зашершавил далекий голос:
— «Первый», немедленно уходите с улицы, отгоняйте «Волгу», из хозяйства в вашем направлении идет машина.
«Хозяйство» — посольство. По неписаным законам разведки агент не имеет права видеть того, кто идет снимать пароль; если увиделись — сигнал тревоги, встреча отменяется, будь она трижды неладна, эта самая встреча, которую так ждут все!
— «Первый», вы слышите меня, ответьте немедленно!
Старик между тем вытащил из кармана свисток — заливистая трель огласила улицу. Любопытные, особенно те, кто толпился около бочки с квасом, обернулись.
— Дед, родной, я замер делаю, — отчего-то шепотом сказал Гавриков.
— Я те покажу замер! — крикнул старик и вцепился в рукав пиджака Гаврикова костистыми пальцами.
— «Первый», «первый», машина вышла на Университетский, вас идут снимать. Немедленно уезжайте!
— Отец, — сказал Гавриков, — я делаю замер для топографов, вон машина моя стоит, мотор не выключен...
— Частник! — крикнул старик. — Знаю я вас! Замеры частники не делают!
— Инженера нашего машина, не моя, отец. Пошли, я только мотор выключу!
— Нет, ты сначала краску со столба сотри, а потом будешь мотор выключать!
...Старик Гуськов проснулся сегодня в дурном расположении духа: вчера до позднего вечера сидел в совете ветеранов, утверждали планы, пересобачились все до хрипоты, Шубин нес какую-то ахинею про активизацию работы среди подростков, не хотел, подлец, утвердить выборы председателя секции культработы, бережет для Утина, а тот не вылазит из больницы, два инфаркта перенес и все б ему руководить культурой, он ее и понимать-то никогда не понимал, общепитом занимался, а все равно тянется к руководству, все б ему давать указания художнику Веньке. Поэтому сейчас старик Гуськов был настроен воинственно и сдаваться не был намерен. «Главное — линия, — говаривал он. — Если послабленье давать и до ума дело не доводить, потом молодежь не захомутаешь, больно пошли, понимаешь, смелые».
— «Первый», «первый», мы не понимаем, что происходит, «первый»!
— Едем в милицию, дед, — сказал Гавриков и потащил за собою старика. — Едем в милицию, пусть там разберутся!
— В милицию едем, — согласился старик, — но ты не очень-то гони.
Гавриков посадил старика в машину, бросился за руль, врубил скорость, пересек осевую линию, потому что в ушах бился негодующий голос офицера из группы Коновалова, въехал под «кирпич» во двор, завернул за угол, выскочил из машины, перегнулся пополам — вывернуло.
— Пьяный за рулем! — торжествующе кричал между тем старик и свистел в свой свисток. — Милиция! Пьяный за рулем!
Милиционер оказался рядом. Он подбежал к Гаврикову, взял его за руку, обернулся к старику:
— Спасибо тебе, Гуськов, экого нелюдя задержал, а?!
Машина вице-консула американского посольства проехала мимо столба со знаком «Дети», сбросив скорость, — пароль снят.
— Наблюдение за ней не ведите, — сказал Константинов. — Пусть ездит где хочет, мы будем ждать у моста.
В двадцать три часа двадцать пять минут сотрудник ЦРУ, работавший в посольстве под дипломатическим паспортом, был задержан при закладке тайника в башне моста через Москву-реку и доставлен в приемную КГБ на Кузнецкий мост. Во вскрытом контейнере помимо ампул с ядом лежали инструкции и вопросники, последние, р е ш а ю щ и е, перед началом вторжения в Нагонию.
...Утром посол Соединенных Штатов был вызван в МИД Советского Союза.
Рядом с советским дипломатом сидел Константинов — глаза запавшие, тусклые от бессонницы; был он, впрочем, как всегда, глянцево выбрит, галстук повязан каким-то особо элегантным узлом; за последнюю неделю похудел на пять кило, поэтому шея торчала из воротничка рубашки, казавшейся не по размеру большой.
Когда посол смог оторвать глаза от ампул с ядом, советский дипломат раскрыл папку, лежавшую перед ним.
— А здесь, господин посол, фотокопии вопросов, которые ЦРУ ставило перед своим агентом. Эти вопросы свидетельствуют о том, что в самые ближайшие дни начнется агрессия в Нагонию. Если мы опубликуем в прессе факт передачи ЦРУ ядов, если мы напечатаем вопросник ЦРУ по Нагонии, тогда...
— Мое правительство, — сказал посол, воспользовавшись паузой, — соответствующим образом оценило бы решение вашего правительства не предавать огласке это дело...
— Можно надеяться, что ваше правительство предпримет соответствующие шаги для предотвращения агрессии в Нагонию, господин посол?
...Из речи посла по особым поручениям:
— Шумная кампания, поднятая странами советского блока о якобы готовившейся агрессии в Нагонию, не подтвердилась. Прошли те сроки, которые назывались, но тишину не нарушили автоматные очереди. Группы леворадикального Огано передислоцировались ныне с границ Нагонии, и мистер Огано заявил, что его люди занимались здесь в сельскохозяйственных лагерях, а не в военных казармах, под руководством мифических инструкторов ЦРУ. Я хочу повторить с этой высокой трибуны еще раз: даже если нам не нравится образ правления в той или иной стране, мы не вмешивались и не намерены вмешиваться во внутреннюю жизнь других государств. Думаю, что этим моим заявлением я ставлю точку на той пропагандистской кампании, единственная цель которой состояла в желании опорочить мое правительство в глазах народа Нагонии, его правительства и его лидера.