Мой отец лично выбирал арендаторов наших квартир, причем предпочтение отдавал итальянцам, так что мы постоянно жили в соседстве. Практически у нас под боком всегда имелись учителя итальянского языка. Еще до того как пойти в школу, я говорил на ладино, на испанском, на греческом – то есть на всех языках, которые были в ходу в нашей общине, – и на итальянском, которому научился, играя во дворе с детьми наших квартирантов.
Отец очень внимательно следил за нашим образованием, и его не волновало, что вместе со мной учились ребята разных конфессий: евреи, католики, православные. Зато учителя математики, географии и других предметов не были ни монахами, ни монашками. Когда же начинался урок «закона божия», учитель разрешал нам, евреям, самим выбирать, уйти или остаться на уроке. Я обычно оставался и просто слушал, не принимая участия.
Я был одним из лучших учеников в классе, и меня любили учителя, которым не надо было отчитываться перед служителями религии. Никого не интересовало, еврей я или нет, по крайней мере до того дня 1938 года.
В тот самый день мне было восемь с половиной лет. Учитель вызвал меня к доске, чему я обрадовался, потому что к уроку был готов. Я был убежден, что меня вызвали отвечать урок. Но вместо этого учитель сказал:
– Самуэль Модиано, ты исключен из школы.
Я не понял и так и застыл на месте. Исключение – вещь очень серьезная, и я тихо спросил, почему, по какой причине, потому что подумал, что здесь какая-то ошибка. Учитель понял, в каком состоянии я нахожусь, и, положив мне руку на голову, велел спокойно идти домой, а причину исключения мне объяснит папа. Я до сих пор помню руку учителя, которая гладила меня по голове, пытаясь успокоить униженного ребенка. Исключен из школы! Я все еще продолжал думать, что случайно сделал что-нибудь ужасное: иначе зачем меня исключать? Исключен… Что может быть хуже для мальчика, который хорошо учится и хорошо себя ведет? Что же такого я натворил? Мне было страшно и стыдно сказать об этом папе. Однако дома рассказать пришлось: нас так воспитали и мы никогда не врали. С трудом я все рассказал папе, который наверняка знал больше, чем я. И он вдруг начал меня утешать. Он знал, что ничего я не натворил, а исключили меня совсем по другой причине. Бедный папа, он старался спокойно мне все объяснить. Этот разговор я помню, словно он произошел вчера. Он задавал мне какие-то вопросы, но главное – он говорил мне о «расе», о какой-то еврейской расе и о каком-то Муссолини, который создал закон об этой «расе». А я ему говорил, что не вижу разницы между собой и одноклассниками, что я такой же, как они, и никаким «другим» я себя не чувствую. Он мне растолковывал что-то про разные породы собак, кошек и вообще зверей… но я был еще слишком мал, чтобы понять. Вот вырасту – и пойму. И я действительно начинал что-то понимать. В общем, мое первое столкновение с действительностью обернулось огромным несчастьем. До этой минуты я был счастлив, спокоен и свободен, я не ощущал себя каким-то другим, не таким, как все. А теперь детство кончилось. Не ходить в школу только потому, что на мне вина: я родился евреем! Ну, это было уж слишком! Об этом невозможно забыть, это как пятно, которое носишь на себе повсюду и не можешь от него избавиться, оно не смывается! Еще сегодня, когда я иду в школу поговорить с ребятами, я стараюсь, чтобы они поняли: Самуэль Модиано застрял в третьем классе начальной школы. Он не получил той культуры, которая сейчас в полном их распоряжении: они могут продолжить учебу и даже поступить в университет. Все, чему я научился, я усвоил на собственном жизненном опыте, и вся моя культура ничего не стоит.
В этот день я словно потерял невинность: утром проснулся еще ребенком, а спать лег уже евреем.
Хотя большинство итальянцев продолжали относиться к нам как к друзьям, да и мы отвечали им тем же, потому что никто не понимал, что означало различие «в расах», на Родосе развертывались события одно хуже другого. Это была катастрофа.
Специалисты в своих профессиях – врачи, адвокаты – не могли больше практиковать. А всех евреев, работавших в итальянской общине, – тех, кто нашел работу в итальянских банках, в почтовых отделениях, прекрасно образованных ребят, знавших по нескольку иностранных языков, – выгнали с работы.
По новым законам евреи на Родосе теряли всё. И у молодежи, внезапно оказавшейся на улице, не оставалось иного выхода, кроме как эмигрировать. Однако этот выход был доступен только тем, кто по средствам мог себе его позволить, а остальные, особенно бедняки, вынуждены были остаться на месте. Невероятно, но через пять лет, во время депортации, эта массовая эмиграция обернулась большим везением: за те полтора года, что прошли между опубликованием нацистских законов и началом войны, наша община сократилась вдвое и теперь не превышала двух тысяч человек. Такого фашисты, конечно, предвидеть не могли.