В первый миг я сжал руль авто так сильно, что думал, могу и сломать. Происходящее напоминало какой-то плохо снятый шпионский фильм. Мы сидим в машине, которую я остановил в безлюдном месте, и обсуждаем, можно ли оригинал заменить клоном. Кино, да и только!
А самое страшное, что я тут же задумался о том, насколько выполнима эта идея. Райтхен говорил, есть альтернатива институту, и есть врачи, которые так сильно хотят реализовать ее и так сильно хотят убрать министра здравоохранения. Но хорошо, врач – это только один компонент механизма. А сколько еще людей работает с ним. Представьте себе, как сильно каждый должен быть предан общей цели.
И с какой стати мне верить человеку, которого я мало знаю? Только выбора у меня почти нет. Или риск, или карьера помощника, которая, независимо от моих знаний и умений, закончится выемками и смертью. Ну, может, закончится позже, чем у менее одаренных помощников, но тем не менее.
Если я заменю Уэсли, я смогу спасти других доноров! Это ведь самый короткий путь, короче, чем разрушать систему играми с информацией. Да, после подмены придется еще освоиться, выждать, за это время многие доноры могут завершить. И все же, у гораздо большего количества останется шанс. Останется шанс у детей, которые еще растут в интернатах.
От мысли о том, что я согласен – согласен ведь, хоть и пытаюсь возразить и прощупать почву, прежде чем сказать «да» - меня внезапно бросило в жар, как будто я, войдя в помещение после прогулки по зимнему лесу, глотнул кипятка. Мне даже почти стало дурно, и я прижал ладонь ко рту.
И, несмотря на все остававшиеся сомнения, я согласился. Теперь пути обратно не было.
*
Незадолго до отъезда Райтхен сбросил мне программу, защищающую мои гаджеты от взлома и шифрующую данные, но предупредил: лучше не полагаться на нее всецело и удалять переписку из почты-фейка. Я не говорил ему, что еще в Хейлшеме придумал, а с годами и совершенствовал шифр для личных записей, замаскированный под рисунки. На эту идею меня навели книги о мусульманском Востоке. То, что я боюсь забыть, я надежно зашифрую… до тех пор, пока придется обходиться без подсказок и ступить на тончайший лёд.
Сколько времени у меня есть? Может, года три. Может, меньше. Может, больше.
Я продолжал работать, но еще живее и четче ощущал нависающий надо мной невидимый дамоклов меч. Или, скорее, в действие пришел часовой механизм. Впрочем, разве я не живу в аду от рождения? Красивом, но всё же в аду.
*
Когда ездишь по одним и тем же маршрутам и видишься с одними и теми же помощниками и донорами, невольно привыкаешь. У меня оставались два донора в Лондоне, но их следующие выемки планировались примерно через год, если не больше, и мне достаточно было наведываться раз в неделю, да еще в те дни, на которые будет назначено взятие крови для переливания. Но пока таких дней в графике на ближайшие месяцы не планировалось. И я застрял в Кингсвуде, в слишком рискованной близости с Кэт.
Она моя первая девушка. Она до сих пор любит Томми Д. – то, как она избегает разговоров о нем, самое главное доказательство. Что-то в этом есть: спокойно говорить со всеми о других общих знакомых, и не спрашивать только о единственном из всех одноклассников по Хейлшему.
Конечно, мы не любим друг друга. Просто проводим время вместе. Для таких, как мы, секс – способ забыться. Возможность ненадолго перестать думать о том, что нас ждет. Чтобы мир на время сузился до темноты в спальне, влаги и тепла тела, сплетающегося с твоим и ощущения тяжести и приятных судорог.
В тот вечер в Коттеджах я пошел к Кэти всего лишь потому, что она не любительница поболтать, и я рассчитывал, что она не высмеет меня ни наедине, ни при всех, если в первый раз я не смогу. Теперь же… я почему-то был ей нужен, и смотрел на это спокойно. Она не влюбится в меня, и если я погибну, это не станет для нее такой потерей, как если бы умер Томми.
Мне просто хорошо и спокойно с ней. Она не пытается узнать, что я делаю в свободное время и что я читаю. Не задает вопросов, на которые я не хотел бы отвечать. Мне нравится, как она снимает бесформенное платье и скромное белье, и из этих типичных для «наших» девушек тряпок высвобождается тонкая и стройная фигурка с узкими бедрами и маленькой грудью, которая так приятно ложится в ладонь. Отчего-то меня сводит с ума привычка Кэт закрывать глаза, когда мы занимаемся любовью. Каждый раз мы сплетаемся телами так, будто уже следующим утром расстанемся навсегда. И молчим, прячась каждый от своих демонов в глубине души. Наутро говорим о чем-то совершенно неважном. Но я знаю, долго это не продлится.
========== Глава 13. Кэти Ш. ==========
Как трудно верить, что ко мне вернешься ты. Спасенья!
Дождусь ли я, чтоб голос твой услышать вновь? Спасенья!
(с) «Великолепный век», монолог Хюррем
Закрыв глаза, я лежала на смятых простынях, глубоко дыша и приходя в себя после любви, больше похожей на какое-то безумие. Немного ныли натертые запястья, которые Заганос связывал шарфом из тонкой ткани. Ему захотелось так попробовать, и я была не против небольшого эксперимента, тем более, что узел был не слишком тугим – я могла бы освободиться, если бы захотела. Но я не хотела. Мне нравилось чувствовать себя беспомощной, нравилось стонать под ласками, которые возбуждали, но не давали разрядки. Умолять о большем, почти плача, и плакать в экстазе.
В последний год мне стало трудно плакать, и от этого что-то давит на грудь. Необъяснимо – ведь с сердцем у меня всё в порядке. Но при той жизни, которую я веду, не иметь возможности заплакать – тяжело. И пусть уж будет так. Я лежала, чувствуя, как по щекам текут слёзы. По телу растекалась приятная усталость, голова немного кружилась. Сегодняшняя ночь отличалась от прежних. Мы оба начали срываться, позволять себе эмоции, которые могут быть опасны, учитывая то, кто мы есть. Так не может долго длиться.
Заганос лежал, прижавшись ко мне и склонив голову мне на плечо. Я чувствовала тепло его объятий и понемногу проваливалась в сон без тревог и сновидений. Не помню, долго ли мы так спали, но проснулась я от того, что прозвонил мобильный.
- Да, я слушаю вас, мистер Рамирес, - спокойно-безразличным голосом сказал Заганос, приняв вызов. – Конечно, если Центральное управление не возражает, я приму опеку над донором из вашей клиники…. Сколько было выемок?.. Одна? Неплохо. Самая ответственная обычно вторая-третья, и если уж всё согласовано, я могу выехать пораньше и приняться за работу. Ну, думаю, до пяти мы дотянем. Мой рекорд пока – десять. Может, под вашим мудрым руководством я добьюсь и одиннадцатой, но пока давайте говорить о пяти. Хорошо. До встречи. Буду рад с вами поработать, мистер Рамирес.
Очарование ночи снова рассеивалось. Мне всегда было непонятно, как в одном создании уживается чуткий любовник, угадывающий даже невысказанные желания, романтик и творец – и само воплощение холодности, расчета и яда. А теперь мне стало еще и жутко, и больше сдерживаться я не смогла.
- Сволочь… какая же ты сволочь! – выкрикнула я. – За что ты так со всеми нашими?! И не страшно тебе смотреть на то, что остается от донора после четвертой выемке?! Или тебе просто нравится всех нас мучить? Да ты фашист, ты даже хуже, чем фашисты… ты выслуживаешься перед врачами – думаешь, это тебя спасет от выемки?! Думаешь, ты этим заслужишь отсрочку?!
Он сидел на кровати, обхватив колени руками. Не глядя на меня, равнодушно прошептал в предрассветную тьму:
- Никакой отсрочки нет.
- Для таких, как ты – нет… - возразила я. – Ты тварь, ты продаешься за роскошное жилье, одежду, машину, украшения… ты… ты… я не знаю, почему я прихожу к тебе… Томми намного лучше тебя, знаешь, насколько тебе до него далеко?!
Я бессвязно выкрикивала обвинения, забившись в угол кровати и сама не осознавая, что я говорю, будто изливала на любовника всю обиду на судьбу и несправедливость мира. Заганос молча слушал меня, завернувшись в простыню, как древнеримский патриций в тогу, и по-прежнему глядя в сторону. Когда я умолкла, он спросил:
- Скажи мне, Кэт, если ты любишь Томми – что ты тогда делаешь со мной?