- Но ведь это мы что-то чувствуем! – воскликнул он. – Кому знать, что у нас на душе, как не нам?.. хотя я не знаю, насколько рисование раскрывает душу… я смотрел твои хейлшемские альбомы, но так и не могу понять, в чем проявляется настоящий твой характер, в этих рисунках или в том, как ты держишься с людьми.
Так, мой птенчик начал размышлять и сомневаться. Но что-то опять он касается того сокровенного, что я пока не могу открыть. И, пока он не сказал еще ничего такого, я закрыл ему рот поцелуем.
…Ласки, прикосновения и поцелуи – вот всё, что доступно тем из нас, кому не повезло появиться на свет «универсалами». Когда наставники говорили с нами о сексе между мужчинами, то говорили, что это приемлют далеко не все обычные люди, и что мы, если чувствуем в себе такие наклонности, должны избегать проникновения, ведь это вредит здоровью.
Наши тела нам не принадлежат.
Я никогда не мог забыть этого. Но почему-то именно теперь, с нынешним любовником, во мне зрела ярость, готовая вырваться и сокрушить всё вокруг. Почему кто-то вправе решать за нас, что нам делать?!
Да, мне и так хорошо с Махмудом. «Хорошо» - еще слабо сказано, мне крышу сносит от того, что мы целуемся и ласкаем друг друга руками… мне нравится закрываться с ним в душевой, помогать ему сполоснуться, дразнить прикосновениями, а потом опуститься перед ним на колени и ласкать его ртом, и слышать этот смущенный шепот: «не надо… не надо… мне стыдно…». Меня ни к кому так не тянуло, я даже боюсь этого бешеного притяжения… как будто в эти минуты я – не совсем я.
Но я не могу не думать, что, будь мы обычными парнями, мы бы принадлежали друг другу по-настоящему.
Чтобы никто не мог распоряжаться нашими телами. Чтобы он был только мой, а я – только его.
Мне страшно подумать, что эти надежды исчезнут вместе с нами.
*
…Стояли теплые дни, и, когда я приезжал днем, мы с Махмудом выбирались прогуляться. Он брал с собой альбом и карандаши, и настаивал, чтобы я тоже рисовал. Уговаривал, что не зря в Хейлшеме нас этому учили. Я делал наброски с натуры – рисовал больничные корпуса, деревья вокруг и прогуливающиеся парочки. В последнее время, даже если у меня и получается взяться за творчество, я в этом очень осторожен.
Что бы там кто ни говорил, всё, что мы создаем, показывает не просто наличие души. А раскрывает, КАКИЕ мы внутри. А этого я никому не хотел показывать.
Махмуд увлеченно рисовал, ничего вокруг не замечая. В какой-то миг я заглянул в его альбом.
Ярко-желтые пески. Очертания крепости из красного камня вдали. Алые закатные облака. И на этом фоне – всадник на коне, одетый в фиолетовый восточный костюм и с фиолетовым тюрбаном на голове.
У всадника было мое лицо.
- Круто, - сказал я. – Как тебе это пришло в голову?
Махмуд смущенно улыбнулся.
- Да так просто. Я подумал, каким бы ты мог быть, если бы родился не донором. Ой, прости…
- Ничего страшного.
Когда солнечные лучи стали сиять слишком ярко, мы перебрались в тенек. Хорошее место – нас было почти не видно за деревьями и растениями, но мы сами могли наблюдать за людьми вокруг. Впрочем, я не сказал бы, что происходило что-то интересное…
…До того момента, пока из корпуса для ВИП-пациентов не выбрался блондин с дурацкой стрижкой с выбритыми висками, частично покрашенными в ядовито-салатовый цвет. Он был одет в футболку с принтом со строчками из рэп-песни – «О боже. Мне нужна сигарета прямо сейчас! Я такой горячий и ты такая горячая» (1), и вылинялые шорты с бахромой. За ним спешили двое крепких парней из медперсонала, а белобрысый придурок ругал их самыми последними нецензурными словами и клялся, что все равно выберется из этой конченой богадельни за косячками и телками.
- А потом я нагну, –-, вас, –ные в задницу жополизы, да чтоб вам срать ниже прожиточного минимума! Да вы, ––—, догоняете, кто мой предок? Я просто наберу ему, и вы вылетите –— из этого кумарного заведения, и никто вас не возьмет даже в доме престарелых бабкам жопы мыть.
Я скривился. Терпеть не могу, когда люди такими словами не ругаются, а разговаривают. А уж то, что эта тварь говорила голосом, похожим на голос моего любовника – и портила дар природы прокуренным хрипом и манерными балованными нотками… Разве достоин этот мудак Бали звания «оригинал»? Да скорее он – черновик, небрежный набросок, сделанный Создателем перед тем, как сотворить истинное чудо.
Махмуд прижался ко мне, поймал мою ладонь и до боли сжал в своей. Мы переглянулись, не сказав друг другу ни слова.
Иллюзия рухнула. Теперь он знал, что отдает свою кровь вовсе не людям, которые действительно в этом нуждаются, а одной зажравшейся скотине.
Комментарий к Глава 32. Заганос З.
(1) Эминем, «Oh my God, I need a cigarette now, Oh I’m so fucking hot and your so fuckin hot».
========== Глава 33. Кристиан Лоу ==========
Сразимся, или умрем, или сдадимся и умрем – я знаю свой выбор, воин должен знать свой выбор.
(с) «Игра престолов»
С каждым днем мне становилось всё более мерзко на душе. Я уже сто раз успел пожалеть, что дал себя уломать и взялся за случай молодого Бали. Парню многое удавалось скрывать от матери и от общественности, но его анализы были куда как разговорчивее. Дозы и характер веществ, которые он употреблял, давали весьма неблагоприятный прогноз. Отравленный до такой степени организм может просто не выдержать наркоза, и пересадка органов от донора потеряет всякий смысл.
Наука, что бы там кто ни говорил, не всесильна. Даже та технология, над которой работаю я, в лучшем ее виде, бессмертным человека не сделает.
Но попробуй это докажи.
Был уже поздний вечер, но я не спешил домой, снова и снова проверяя результаты обследований – и проведенных здесь, и тех, которые делались раньше. К какому бы решению меня ни подталкивали люди заинтересованные, вольно или невольно, я хотел получить рациональное доказательство, что хуже я уже не сделаю. Недавно я дал ночной смене указания насчет анализов, которые должны быть проведены в шесть утра. Хотя я сомневался, что новые результаты глобально изменят картину к лучшему.
Мехмет Бали обречен, и даже если разобрать его клон на части и вынуть всё, что можно, исходный организм долго не протянет.
Если я буду действовать честно и спасать Бали, я могу угробить две жизни, и за смерть своего сыночка Бали-старший сможет сделать со мной всё, что угодно – хоть легально в суд подать, хоть отомстить нелегальными методами. Если же я соглашусь на план Ника, погибнет только один человек.
Простая, вроде бы, арифметика. Но от морали и совести никуда не денешься.
Я уже не раз говорил с Эстер о том, что в один день я сорвусь, я не выдержу такой жизни – «прошивать» богатых придурков, гробить парней и девушек, которых я начал уважать, и протестовать против этого только тайно и только в разговорах с близкими. Рассказал ей и о разговоре с Ником. Она слушала меня молча. За что я ее так и люблю – за это спокойствие и рассудочность, за терпимость ко всем и всему. Эстер не любит громких фраз, но если уж она привязалась к человеку, то будет поддерживать его до конца. Вот и недавно, когда мы дома в гостиной обсуждали, что мне делать, она только на миг подняла взгляд от вязания и сказала: «Если ты решишься, я готова пойти анестезиологом на эту операцию и договориться с медсестрой. Будь что будет, я тебя поддержу во всем».
Если я соглашусь на подлог… оригинал и копия идентичны, завершивших доноров сжигают в крематории сразу, все концы спрятаны в воду. Кто что докажет? При удачной пересадке материала от донора, если организм уже принял пересаженные органы, организм настолько интегрирует материал, что об операции напоминают только послеоперационные рубцы. И клиническое исследование не представит неопровержимых доказательств обмана. А шрам можно и сымитировать. Другой вопрос – кто заподозрит? Амнезия объяснит всё, но нужно еще и обработать саму копию, причем так, чтобы ко мне ниточка не тянулась. Тут дело в помощнике. Который, если верить Нику, сам уже на всё готов.
Если я уже об этом думаю, значит, наполовину я решился.