Вечером мне было очень даже неплохо. Все же Мариэтт красива – яркой, броской красотой, интересное сочетание черных волос, светлой кожи и зеленовато-голубых глаз. От нее вкусно пахло сладкими цветочными духами, ее грудь приятно ложилась мне в ладонь…
В конце концов, мне хотелось – из чистого любопытства – узнать, как это бывает с женщиной. А Мариэтт не задавала лишних вопросов о моем прошлом и опыте, просто делала всё сама, мне оставалось только отвечать на ее ласки и поцелуи и двигаться в такт ее плавным движениям.
Неспокойно на душе стало уже наутро.
Что я делаю со своей жизнью? Просто плыву по течению. Что в прошлом, что сейчас за меня решают другие. В Хейлшеме всё было предопределено заранее. Потом, в Сент-Пол, Заганос хотел, чтобы я избежал участи донора – и любыми правдами и неправдами добился своего. «Мои» родители решили, что я должен пожить в Ницце, пока не утихнет скандал из-за аварии. Ну, разве что, учиться на художника решил я сам – но тут же меня взяла в оборот Жанна, таская меня по своим подработкам и вечеринкам, и не давая впасть в тоску… теперь вот – Мариэтт…
Должен же я что-то сделать сам!
И через несколько дней, когда я созванивался с мамой и отцом, я спросил, могу ли я после курсов вернуться в Лондон. Планов у меня особых не было. Может, если получится, я бы продолжил учиться и преподавал бы рисование в школе или детской студии.
Мама обрадовалась.
- Конечно, возвращайся!.. я уже так хочу тебя увидеть дома, обнять…
Отец сдержанно согласился.
- Мурад говорил, ты им хлопот не доставляешь. Переезжай домой, если хочешь. Я сниму тебе квартиру в нормальном районе и поговорю кое с кем из знакомых, чтобы тебя приняли на работу в нормальное место. У моего заместителя четверо детей, он, наверное, все школы и студии знает, он сможет выяснить для нас, где бы нашлась для тебя половина ставки.
Правда, смотрел он на меня по-прежнему хмуро. Уже и время прошло, скандал успел утихнуть, но изменилось мало что. Да, бездельник и наркоман был для отца тяжким грузом на плечах, и все же «исправившийся» сын, перед которым пути в банковскую сферу и политику закрыты, тоже не слишком его радовал. Жаль. Ведь даже если не ограничения после закрытого дела и амнезии, финансиста бы из меня не вышло. Вот в искусстве, может, я себя нашел.
Была еще одна причина, почему я стремился домой. Хотя это я и перед собой признавать боялся.
На одной из студенческих вечеринок – шумном сборище, где толпа народу шаталась по квартире, потягивая кто лимонад, кто тоник или пиво, и болтая о том, о сем – в гостиной монотонно вещал телевизор. Непонятно, зачем его включили, если всё равно все спорили о поп-арте, преимуществах и недостатках учебы у тех или иных педагогов и прочее и прочее, но тем не менее какие-то новости создавали привычный фон. Я сидел на краю кресла, заваленного каким-то барахлом, обсуждал картины Дали с одним парнем – Николя нигде серьезно искусству не учился, по диплому он вообще был, как сам с насмешкой говорил, «менеджер по менеджменту», а работал консультантом в магазине, но картины писал потрясные. Как раз в манере сюрреалистов. Мы спорили на вечную для всех художников тему, можно ли рисовать сюр без алкоголя, но тут моего собеседника куда-то позвала подружка. А я по инерции уставился в экран, сначала не обращая внимания…
И вдруг голос за кадром объявил:
- В Лондоне министр здравоохранения Лейтон Уэсли встретился с министром здравоохранения Франции, мадам Лили Вальдес.
Я на миг застыл. Мужчина, который говорил с элегантной ярко-рыжей дамой, был похож на Заганоса!
Неужели оригинал? Или…
Мне страшно было строить какие-либо предположения. Но позже, вернувшись домой, я начал искать в сети информацию про министра Уэсли.
Статьи в желтых газетах и карикатуры о пластических операциях и пересадках, благодаря которым приближающийся к пятидесятилетию мужчина вернул себе юношеский вид.
На более серьезных ресурсах – информация о реформах медицинского обслуживания. И, оказывается, Лейтон Уэсли отменил систему донорства! Взамен внедрялась новая технология, не требующая выемок и более безопасная для здоровья человека, которому требуется замена органов.
Одна из фотографий привлекла мое внимание больше всего. «Министр Уэсли и леди Бриджуотер открывают новый центр социальной помощи». Леди Бриджуотер была похожа на Кэти Ш., помощницу из Хейлшема, которая работала в Сент-Пол.
Я не знал, что мне делать. Ну, вернусь я в Лондон – но какая у меня может быть возможность познакомиться, например, с миссис Бриджуотер? И что бы я ей сказал? Ведь с ней был знаком донор Махмуд Т., который для всех давным-давно завершил. А начинающий художник Махмуд Тугрил, сын Айлин Бали, ничего общего с бывшими донорами не имеет.
Что уж говорить о возможности увидеться с министром Уэсли.
Ведь вероятнее всего, что это чужой человек, просто похожий на того, кого я люблю…
*
Окончив курсы, я вернулся в Лондон. Отец, как раньше и обещал, оплатил мне съемную квартиру на год вперед и помог мне найти место преподавателя рисования в детской студии. Я жил тихо и скромно, время от времени навещая родителей, а так больше ни с кем и не общаясь. Моими коллегами оказались люди постарше, уже сами отцы и матери. Мы приятно разговаривали о погоде, работе и повседневных мелочах, но не более. Временами я созванивался и переписывался с друзьями и родственниками из Ниццы. Всё вроде бы гладко, приятно… в общем-то, мне нравилось так жить.
С учениками я ладил. Вообще, с детьми проще. С ними не нужно обсуждать какие-то высокие материи, достаточно учить их рисовать и проявлять внимание к тому, чем интересуются они. Улыбаться им, отмечать каждый, даже самый маленький успех. Даже если это просто круг, который раньше получался кособоким, наконец получился ровным и аккуратным.
Вот это и есть простое счастье.
В котором мне не хватало Ибрагима, Антона, Тани, Джины, Ллойда – всех, с кем я вырос в Хейлшеме.
Хейлшем, как я узнал, сейчас преобразовали в обычную школу-интернат. Сейчас там еще учатся искусственно созданные дети, но донорами они уже не станут. Кого-то усыновили старшие выпускники, кого-то – обычные люди. Всё меняется. Может, когда-нибудь я найду благовидный предлог увидеть, каким Хейлшем стал сейчас… но пока не время.
*
Через какое-то время у меня выдалась возможность вести несколько уроков в детской студии попроще – туда ходили дети, нуждающиеся в социальной помощи. Сначала меня просто временно приняли по знакомству, заменять ушедшего на пенсию работника социальной службы. А потом попросили, чтобы я принял эти часы на постоянно. «Вы прекрасно рисуете, детям есть чему поучиться. Понимаете, мистер Фейн больше социальный служащий, чем художник. А вы можете очень многое дать ученикам, у которых нет возможности ходить в престижную студию».
Так всё и получилось: я преподавал, в свободное время писал картины…, на моей второй работе мне предложили отдать пару пейзажей на благотворительный аукцион. И тогда выяснилось, что аукцион организовывает миссис Бриджуотер, и она выслала мне приглашение!
…На фуршете мне было неловко. К выставкам и светским мероприятиям я пока не привык. Да еще и в кругу бизнесменов и знаменитостей о «Бэконсфилдском деле» смутно помнили, многие находили прекрасный повод для сплетен в том, что «младший Бали после аварии и амнезии стал какой-то странный, занялся искусством, на тусовках не появляется, живет тихо, словно мышь». Я слышал все эти шепотки за спиной.
И вдруг всё это потеряло малейшее значение.
Отец Уильям, священник из предместья и хороший знакомый мамы, шел по залу, разговаривая с мистером Уэсли. Уэсли заметил меня – всего один взгляд – но это было точно так же, как в Сент-Пол, когда Заганос мог просто посмотреть на меня, и я уже догадывался, что он хочет мне сказать.
Теперь мы могли изображать на публику, что познакомились только что.
Мы ведь знаем, что мы нашли друг друга.