Стал думать о Григории и Николае Большом. «Удалось ли им уцелеть? Действует ли комитет? Может быть, оба сидят в тюрьме, в крепости, а то и на каторге...»
Но вот показалось длинное, мрачное здание тюрьмы за каменной стеной. Кострикову вспомнилась старая тюремная песня:
Изможденных, перемерзших арестантов, одетых в тряпье и черные тюремные шинели, построили перед воротами, пересчитали и пропустили в тюрьму.
Кострикова отвели в политический корпус — в крепость — и заперли в одиночку. Он разделся, прошелся от дверей до окна и, увидев на стене им же выцарапанные буквы «С. К.» и дату, грустно улыбнулся:
«Здравствуй, моя старушка хозяюшка! Как говорят, я уже имел честь отгостить у тебя...» Он подошел к окну, взглянул на снежные крыши, где вихрился под ветром снег, и вздохнул: «Что-то меня ожидает в Томске на этот раз? Вдруг упекут на каторгу...»
Походив по камере, Костриков почувствовал слабость, прилег. «Этот этап здорово измотал меня. Однако киснуть не приходится. Впереди — серьезная борьба, а может быть, и схватка с «правосудием». Я должен быть бодрым и полным сил. Еще неизвестно, как повернутся события».
Он поднялся, заставил себя сделать гимнастику и сел за письмо Марусе.
Письмо получилось ободряющее, задушевное и заканчивалось так:
«Ничего страшного мне не предстоит... Будущее за нами: впереди так много времени. Энергия, сила воли, твердость в достижении цели — и никакое препятствие не будет страшно...»
Отправив письмо, Костриков пытался установить связи с томскими революционерами, томящимися в тюрьме. Ему необходимо было знать, арестованы ли Михаил Попов и Герасим Шпилев, с которыми он сооружал подпольную типографию.
Но за ним строго следили. На прогулки выводили одного. Никакого общения с заключенными не допускали. Даже в баню гоняли ночью, когда в ней никого не было. Перестукивание тоже не принесло успеха: рядом была пустая камера...
На допросы не вызывали.
Опять приходилось самому, путем логических размышлений, разбираться в предстоящем деле, предугадывать наиболее вероятный исход.
«Если бы Попов и Шпилев были схвачены, меня бы сразу же вызвали на допрос и постарались побыстрей закончить дело. Значит, оба на свободе и меня держат потому, что их не могут найти...
А если найдут, разве те признаются, что строили типографию? Ведь первый раз они решительно отвели обвинения и были оправданы.
Правда, тогда не нашли типографию. Но ведь у следствия и сейчас нет доказательств, что ее строили мы. Они для того и хотят сыскать всех участников, чтобы запутать нас на очной ставке и тем вырвать признание.
Нет, господа, это у вас не выйдет!..»
Придя к такому заключению, Костриков совершенно успокоился и, попросив в библиотеке книги и самоучитель немецкого языка, засел, как и прежде, за самообразование...
Наконец пришло долгожданное письмо от Марии. Она писала, что ждет и надеется на его скорое возвращение. Письмо ободрило Сергея, он откликнулся немедленно. Рассказывая о себе, он делился с любимой своими мыслями:
«Давно не слышал музыки, и, чем она дальше от меня, тем большую приверженность чувствую к ней. Впрочем, это всегда так бывает.
При настоящих условиях, вероятно, я способен был бы заняться музыкой...
...Весь день читаю, читаю все, что попадется под руки: старые романы, журналы без начала и конца, неизвестно кому принадлежащие. Есть и русские классики и даже кое-что из иностранных.
...Случайно взял Лермонтова, и почему-то совершенно иной стала в моих глазах его поэзия... Удивительно своеобразно: много помогло в его усвоении, очевидно, мое знакомство, хотя и слабое, с Кавказом. Какова должна быть сила воображения, наблюдательность и проникновенность у человека, так высоко, художественно и образно описывающего Кавказ...»
Переписка с подругой помогла Сергею скоротать в одиночке тоскливую и длинную зиму. Первое дуновение весны, всегда вдохновлявшее Сергея на воле, и здесь, в тюрьме, подействовало на него благотворно. И тон писем к Марии стал другим:
«Вот скоро начинается здесь весна, божественная сибирская весна, о которой южане не имеют ровно никакого представления (бедные, они ничем не могут вознаградить себя, так как прелести весны (настоящей) ни с чем не соизмеримы). Когда настанет это время, тогда... я буду писать стихами...»
Но стихами писать не пришлось... Шестнадцатого марта, когда еще улицы были в глубоком снегу, его вызвали в суд, проходивший при закрытых дверях. На скамье подсудимых он не увидел ни Попова, ни Шпилева. Это обрадовало: «Значит, никаких свидетелей... Отлично! Откажусь от адвоката и буду защищаться сам...»