— Таким образом, — в последний раз пробасил председатель ученого совета, — восемь членов проголосовало «за», один — «против». Товарищу Блинову присуждается искомая степень кандидата индустриальных наук!
Аплодисменты. Цветы. Рукопожатия,
Вместе с запахом нафталина в коридор выплеснулись соучастники сегодняшнего торжества. Самыми несолидными в этой гурьбе выглядели Степа Академик и Аполлинарий Модестович. Первый держал за грудки научного руководителя и хулиганским тоном интересовался:
— Ты почему нашу науку опозорил? Почему, спрашиваю?
― Не здесь, давайте отойдем в сторонку, Степан Гаврилович, я все объясню.
— Ты почему науку опозорил?
— Как это опозорил?
— Где это видано, чтобы научный руководитель голосовал против?!
Аполлинарию Модестовичу наконец, удалось молитвенно сложить руки.
— Степан Гаврилович, я все объясню.
— Если плохо объяснишь, — погрозил Степа Академик, — на банкет не пойдешь.
— Я хорошо объясню. — Аполлинарий Модестович затравленно посмотрел по сторонам и припал губами к уху Академика: — Я испугался, что ему на самом деле степень присвоят.
— А почему испугался?
— Но ведь я и сам мог так защититься, — едва не прослезился научный руководитель.
— Ладно, — почти простил его Степа Академик. — А насчет банкета я еще подумаю.
— Не бросайте меня, — попросил Аполлинарий Модестович. — Мне будет одиноко.
Степа Академик, не очень церемонясь, протаранил толпу поздравителей и приблизился к Блинову.
— Все как по нотам, — сказал он и хлопнул Мишу но плечу. — Поздравляю! Через сорок минут банкет.
Блинов аккуратно расцепил на своем локте пальчики Эли, передал ей цветы и, дождавшись, когда их со Степой Академиком оставят вдвоем, солидно проговорил:
— У меня сегодня праздник. Это твоя заслуга. А за праздник, я знаю, надо платить. Сейчас или попозже? — Он с готовностью полез в карман.
Это была трудная минута для Степы Академика. Это была одна из самых трудных минут в жизни Степана Гавриловича Чаплыгина. Его редкие глаза темнели и влажнели… Он решил:
— С деньгами, Миша, повременим. Пусть сначала Москва утвердит,
И знал ведь он, что Москва никогда не увидит диссертации Блинова. А значит, и денежки — фьють! Что скрывать? Мишу, конечно, удивила… стеснительность Степы, но вида он не подал. Только сказал:
— Уважаю!
А потом был банкет. Было много выпито, съедено, сказано. И, наверное, благодаря усилиям тамады, за столом было очень весело. Потому что, когда предоставили слово первому оппоненту Юрию Михайловичу, он посмотрел на Блиноаа, на стол, на свой хрустальный фужер и проговорил:
— Е-мое! — Заплакал и добавил: — Е-мое!
Эпилог
Прошло полгода.
Миша Блинов, донельзя взвинченный после защиты диссертации, понемногу успокаивался. А в последние дни и вовсе перестал подкарауливать почтальона, ожидая дорогой весточки из Москвы. Исчез почему-то из поля зрения Степа Академик. Блинов вспоминал: смурной он какой-то был после банкета и объявлялся на мишином горизонте раза два, три. Вместе с листьями опали у пивной колготные очереди, и лишь по праздникам Мише удавалось раззадорить клиентов.
— А ну пошевеливайся, синхрофазотрон! — кричал он замешкавшемуся посетителю, и очередь с готовностью смеялась и удивлялась Мишиной шутке.
Постоянные клиенты иногда спрашивали:
― Когда, Миша, диссертацию утвердят?
Миша на минуту прекращал торговлю, нагонял на лицо значительность и как бы вслух размышлял:
— Что я могу ответить? Мои оппоненты еще на защити сказали: «Слишком ты, товарищ Блинов, до хрена открытий наделал. Долго в них Москва разбираться будет». Вот они и разбираются. Думаю помочь им, сам махну в Москву.
Махнуть в Москву Миша передумал после одной знаменательной встречи. Ехал он как-то по улице, смотрит, на тротуаре под надзором милиционера орудует бригада пятнадцатисуточников. И очень Мише показался знакомим гражданин с совковой лопатой. Вылитый Аполлинарии Модестович. Миша притормозил, всмотрелся — точно он! Он подошел, поклонился.
— Здравствуйте, Аполлинарий Модестович, — поприветствовал Блинов научного руководителя.
Аполлинарий Модестович через плечо взглянул на Мишу, крякнул и еще шибче заработал лопатой.
— Обмишурились, дорогой товарищ! — норовя не поворачиваться лицом, сообщил мелкий хулиган.
— Аполлинарий Модестович, неужели не узнали? Вспомните: летающие тарелки, Степу Академика…
— Летающие тарелки? — вскинулся Аполлинарий Модестович и потеребил свою клинообразную бородку. Потом сказал:
— Ну и что? Я их всего два раза видел.
Сказал и так и остался с открытым ртом, поняв, что проговорился.
— Ну вот видите…
— Гражданин милиционер! — фальцетом заверещал Аполлинарий Модестович, — ко мне тут пристают, норму выполнять мешают…
Миша сказал милиционеру:
— Пожалели бы старика в интересах науки.
― Этого, что ли? — удивился милиционер и пояснил: — В Академии хулиганил.
— Я не хулиганил, — обиделся Аполлинарий Модестович, — я ученому инопланетян приносил.
― Во-во, — поддакнул милиционер. — А зачем ты ему в кабинет мух напустил?
— Это не мухи…
— Занимался бы своим делом, а то и с работы погнали.
— А кем он работал? — спросил Миша.
— Гардеробщиком.
Грустный это был день у Миши. Столько надежд — и в один момент все прахом.
— Так вот почему Степа Академик исчез, — подытожил свои безрадостные мысли Блинов.
И в тот момент, когда Миша подсчитывал, какую сумму он профукал за знакомства, попойки и всякое прочее, пришла Эля и с порога спросила:
— Миша, ты на мне женишься или пет?
Миша помусолил карандаш губами и, глядя поверх Эли, ответил;
— Созвонимся.
Мамина дочка
I
Последние полгода Инна Васильевна не знала, куда девать себя, свою энергию. А все потому, что ушла на пенсию. Отговаривали ведь ее повременить, упрашивали, можно сказать, а она ни в какую.
― Хватит, — заявила она, — свое оттрубила, пора и отдохнуть.
Отдыхалось хорошо месяц — два: книжки почитывала, блеск навела в квартире, кулинарных хитростей поднабралась — ну а дальше что? А дальше — скука. И ничем ее не убьешь, не вытравишь. Поторопилась, видать, с уходом.
Квартира у Нины Васильевны находилась в центре. Она была хоть и однокомнатная, но удобная, светлая, с телефоном. Одно слово, что телефон, а звонил он крайне редко. Да и то в основном Оля. «Мама, я задерживаюсь», и сразу — пи-пи, пи-пи. Оля — единственная дочь Нины Васильевны, конечно, умная, скромная и внешностью бог не обидел, но — увы — неустроенная. Без мужа, но, слава богу, и без детей. А может, наоборот — не слава богу. Много ли проку от нынешних мужиков. Да и какие это мужики — одно название. Заявился как-то инженер с Олиной работы — и с виду охламон, и в разговоре не лучше. Потом признался:
— Я, говорит, покамест трезвый, очень стеснительный.
А спросил бы, кому он здесь нужен, наспиртованный?
Но время-то не удержишь, вон как скачет. И чем дальше, тем придирчивее становилась Нина Васильевна. И такой взгляд выработала, что посмотрит на человека, как рентгеном просветит. Ну а прощелыг всяких — тех за версту чует. И Оле строго-настрого наказала:
― Хоть и старомодно это, но без моего благословения замуж не пойдешь.
― Мама, но ведь мне жить! — запротестовала Оля.
― Вот ты найди сначала такого, чтобы жить не в этой квартире. Тогда и рассуждай.
Нина Васильевна часто спрашивала себя: куда настоящие мужики подевались? Ни кола, ни двора, а все нажитое в портфеле умещается. И хоть бы перспектива какая! Приводит Оля как-то парня. Да какой парень?! — мужчина в летах.