Я вспоминала об этом во время нашего рейса в Кобону. Мы пришли туда с баржами уже вечером. Капитан стал выбирать буксир, а меня попросил посмотреть сигнальный буй при подходе к Кобонскому каналу. Начало смеркаться, и я никак не могла увидеть этот буй. Иван Агафонович Мишенькин заметил его уже за кормой. Мне он ничего не сказал, только с упреком покачал головой.
Я не знала, куда спрятаться от стыда. Зачем капитану слепой помощник? А у меня и вправду, что-то плохо стало с глазами. Особенно в темноте! Как только кончились белые ночи, перестала различать даже, где вода, а где берег. Каждый раз боюсь загубить пароход, когда остаюсь в капитанской рубке одна. Я, конечно, не призналась в этом И. А. Мишенькину, но долго так продолжаться не может.
Неужели моя слепота не пройдет? Я чувствую себя виноватой, а сделать ничего не могу. Сегодня у всех моряков праздник, у меня же тяжелый день.
В Кобоне весь экипаж сошел на берег. На «Никулясах» осталась одна я.
— Зазналась! — кто-то уже бросил по моему адресу. О, если бы он знал, что творится у меня в душе!
Никогда раньше я не жаловалась на свое здоровье. Многие завидовали, что пережитое за войну на мне не сказывается — ни бомбежки, ни штормовые вахты, ни голодный паек. Я только смеялась, когда мне об этом говорили: «Да разве что со мной будет?..»
Теперь, когда на палубе никого нет, можно спокойно поразмыслить. Нельзя допустить, чтобы обо мне сказали: «Что вы хотите? Ведь она же девчонка! Какой из нее моряк?..»
Мне бы хоть маленькую поддержку со стороны! А где ее взять? Сказать про свою беду капитану? Да, он, конечно, очень хороший человек! Но я почему-то не могу поговорить с ним открыто. Возможно, потому, что он вообще малоразговорчив. Если спросит что — так только по делу.
Ивана Агафоновича я очень уважаю, хотя он старше меня всего на два года. Каждое слово, сказанное им по моему адресу, здорово действует. Если он недоволен мною, я не нахожу себе места. И наоборот: если что одобрит, сразу становится как-то легче. Но с плохим зрением капитан не оставит меня на борту.
Вечер после шторма выдался теплый и звездный. Наш буксир встал у пирса рядом с тральщиками и малыми охотниками. На одном из них лихо играла гармошка. Ее веселый наигрыш, затемненные домики на берегу, притихшая волна у борта, яркая россыпь звезд над головой — все это сливалось как будто в одно целое. Как всё же я привыкла к этой беспокойной жизни! Совсем не думаю о береге. Кажется, что иной жизни для меня нет.
Но нет! Просто не хочу выпускать тревогу из закоулков своей души! Прежде всего тревожно за родных. Как там они в Антропшине? Да живы ли вообще? Вот уже два года нет от них никаких вестей.
Нашу деревню захватили фашисты. Она всего в 30 километрах от Ленинграда, недалеко от Павловска. У нас очень дружная семья. Жизнь до войны была почти беззаботная…
В детстве старшая сестра жаловалась маме: «Скажи Тоньке, чтобы она не ныряла по-сумасшедшему!» А мне всегда хотелось нырнуть, как никто не нырял. Дружила я больше с мальчишками. Зимой на лыжах и санках каталась только там, где могли съехать одни ребята.
В школе я мечтала стать летчицей или моряком. Выбор сделала в пользу моря. Почему? Возможно, потому, что много приходилось заниматься физическим трудом. Я любила работать в саду, огороде. Но, пожалуй, главное, что привлекло меня в профессии моряка, — так это постоянная изготовка к любым испытаниям, к борьбе с могучей стихией.
В тихую погоду плавать неинтересно! В шторм же, когда стоишь у штурвала, чувствуешь свою силу. Как бы ни билась о борт волна, судно все равно идет по намеченному тобой курсу.
С тех пор как в 1938 году я поступила в Ленинградский техникум речного транспорта, мне приходилось бывать в разных переделках во время практики на Средней Волге и в Финском заливе. Но Ладога не идет ни в какое сравнение. Я попала сюда на практику после третьего курса, незадолго перед началом войны.
Первым моим наставником здесь был Иван Агафонович Мишенькин. Он работал тогда капитаном буксирного парохода «Москва». Я была у него рулевым-практикантом. До конца мая наше судно ходило взад-вперед по реке Свирь, так как на Ладоге был еще лед.
30 мая 1941 года я в первый раз вышла в озеро. Оно показалось мне тихим и ласковым. Ветра не было, солнце почти не заходило. В сумерках оно оставляло на чистой голубой глади золотистую дорожку. Жалко было вспенивать ее винтами.
Но первый же шторм разбил эту обманчивую красоту. Внезапно с севера налетел ветер, поднял крутую волну. Она с ревом обрушилась на наш буксир и крепко его потрепала, прежде чем мы добрались до берега.