Ее лачуга никогда не появится на страницах журнала «Лучшие дома и сады», но она все равно была более привлекательной, чем некоторые из тех хибарок, которые она видела раньше. В этой хижине было что-то особенное. Это был бревенчатый домик, который казался таким же древним, как сами горы. Бревна были скреплены известковым раствором – когда-то белым, а сейчас зеленым и покрытым мхом на двух прилегающих сторонах дома и грязным и осыпавшимся на других сторонах. Крыша почти сгнила, и для начала она покрыла испорченное дерево и остатки белой жести толем, который привезла с собой. Но потом, когда поняла, что, если кто-нибудь случайно дойдет до ее маленькой поляны, ярко-голубой толь выдаст то, что в этой лачуге кто-то живет, она его убрала. Теперь, когда шел дождь, она ставила пару ведер под худшие из брешей в крыше, решив – пусть будет так.
Прямо за входной дверью начиналось то, что она называла, не найдя лучшего термина, гостиной, шириной во весь дом. Следующая комната служила спальней. Вот и все. Двухкомнатный бревенчатый домик по размеру соответствовал ее ванной в Малибу.
В лачуге было то, что она считала удобствами. Печка, топящаяся дровами, в удивительно хорошем состоянии стояла на полу в гостиной, а ее дымовая труба уходила сквозь протекающую дыру в крыше. Труба была круглой, а дыра квадратной, и это было еще одним свидетельством того, с какой заботой кто-то строил этот домик. Она только однажды использовала эту печку для готовки, но та обогрела всю лачугу, и Зои поняла, что, пока не наступили более холодные месяцы, готовить придется на улице. По крайней мере, они с Марти не замерзнут тут зимой. Кроме того, в заросшем саду из ржавого старого насоса шла необыкновенно чистая вода.
В «гостиной» стояла софа, и, когда она привыкла к отвратительной, порванной ткани и выступающим холмикам набивки, она возблагодарила Бога за то, что у нее было на чем сидеть. Она принесла с собой около десятка простыней и накинула одну из них, кремового цвета, на софу. Зои подумала, что теперь софа выглядит иллюстрацией со страниц дачного каталога – если не обращать внимания на ободранный пол под ней и отсутствие стекла в окне за ней.
Недалеко от дома, спрятанная за занавесом из ежевики и виноградной лозы, стояла уборная. Эта уборная качалась из стороны в сторону, вызывая у Зои головокружение, когда она находилась внутри. Когда она первый раз вошла туда, воздух в уборной был таким же свежим, как и в лесу, – свидетельство того, как долго этим местом никто не пользовался.
Когда же она впервые вошла в хижину, пол был покрыт обломками веток, прутьями и гниющими листьями, упавшими и задутыми ветром сквозь зияющие дыры в крыше. Мыши разбегались от ее веника, и она вспомнила, как читала где-то о том, что мышиный помет вызывает вирус, разъедающий кожу, поэтому она закрыла нос и рот платком, надеясь, что это поможет. Да вот только она не знала, имело ли это в действительности значение. Ей просто нужно прожить столько, сколько потребуется, чтобы спасти дочь. После этого смерть может прийти в любое время, и она совершенно не будет возражать.
Как только она очистила заднюю комнатку от веток и листьев, она обнаружила четыре убогих соломенных ложа на полу, по одному в каждом углу. Она привезла с собой два надувных матраса, которые надула и положила на ложах у дальней стены. Затем она порвала одну из огромных простыней и как можно тщательнее обернула ложе и матрасы. Она сделала шаг назад, чтобы взглянуть на свою работу, и была поражена тем, как сильно ей понравился этот простенький вид двух низких кроватей, одетых в египетский хлопок. Она была рада, что взяла эти бледно-лиловые простыни; они единственные не напоминали ей о Максе, так как он никогда не любил этот цвет, и она стелила их только гостям. Она не хотела забирать с собой хоть какие-то ощутимые следы горя. Ей и без скорби и траура будет довольно трудно здесь жить. Как только она выехала из Малибу, как только она выехала с дороги, ведущей к ее дому, и направилась к горам, она поняла, что навсегда оставляет Макса позади. Она все оставляла позади – за исключением долга матери.
Она прожила в лачуге уже больше месяца, но она планировала эту поездку, эту новую жизнь за несколько недель до «самоубийства». Она планировала ее с тех пор, как Марти написала ей о том, что ее должны будут перевести в тюрьму в Чоучилле. Невыносимо было представлять Марти в тюрьме где бы то ни было, а о Чоучилле, которая славится своими жестокими охранниками, озлобившимися заключенными и невыносимыми условиями жизни, она не могла даже думать. Зои не спала всю ту ночь – она держала в руке письмо Марти, и странный план родился у нее в голове.
Она встала с постели и спустилась вниз по лестнице в кабинет, комнату, которую она избегала с тех пор, как умер Макс. Она была уверена, что персидский ковер и стены цвета бургундского вина, на которых повсюду были полки с книгами и наградами, до сих пор хранили в себе его аромат, мускусный запах его сигар, как будто он только на секунду вышел из комнаты. Остановившись в дверном проеме комнаты как вкопанная, она закрыла глаза и напомнила себе, что он умер. В этой комнате она нашла его скрючившимся на полу возле камина, похожего на скомканное одеяло, когда его роняешь. Она мгновенно поняла, что он мертв, и все равно кричала и звала его, как будто он мог ее слышать. Это был его третий и последний сердечный приступ. Во всем виноваты сигары, думала она. Или, может быть, темп жизни, который он избрал и настойчиво придерживался. Ему было семьдесят лет, а он все еще выпускал по одному фильму в год, по-прежнему настаивая на своем участии в каждом этапе производственного процесса – от кастинга до монтажа. Однако она не винила себя ни за что, кроме того что не проверила раньше, где он, когда он долго не ложился спать в тот вечер. Она была ему хорошей женой, а он был лучшим из мужей. О сорокалетнем браке в Голливуде можно было говорить с гордостью. И все же она надеялась прожить с ним пятьдесят лет и, может быть, даже больше.
Она не могла вновь стать одинокой женщиной, не в шестьдесят лет по крайней мере. Не тогда, когда папарацци следили за каждым ее движением, замечали каждую новую морщинку, каждый седой волосок на голове. Она была знаменита своими длинными, густыми, мерцающими русыми волосами, которые были у нее с самого детства, и не могла не думать об этом. Она пережила уже три пластические операции на лице, и ее тошнило от докторов, реабилитационного периода и того факта, что она больше не была похожа на себя. Морщины стали появляться опять, и бульварные газетенки снова охотились за ней. Они критиковали ее за лишние килограммы. В прошлом году одна из них назвала ее горой. Горой! Казалось, только Макс по-прежнему считал ее красивой и желанной, а когда он умер, некому было говорить, что газетчики просто ошибались. Она была актрисой и певицей с трех лет, достаточно хорошо известной, чтобы выступать только под именем, как, например, Шер, Мадонна и Эн-Маргарет. Только вот эти женщины старели гораздо лучше, чем она. Побег начал казаться изумительным выходом. Ей не придется переживать старение в свете беспощадных прожекторов.
В кабинете Макса она нашла атлас. Она взяла его с собой, спустилась на первый этаж дома, где пол был покрыт итальянской плиткой цвета яичной скорлупы. Маленькие раздевалочки, где в летние месяцы можно было переодеться в купальные костюмы, перед тем как идти на пляж, располагались вдоль одной из сторон широкого коридора. На другой стороне холла находилась кладовая, куда она и направлялась.
У нее была конкретная цель, но ей понадобилась практически вся ночь, чтобы найти то, что нужно, поскольку она не смогла удержаться от того, чтобы не просмотреть старые отзывы в альбомах (для наклеивания вырезок из газет и журналов), которые были сложены стопками на полках. Здесь были блестящие отзывы о ней, когда она была ребенком-звездой, и критические заметки уже о взрослой актрисе. «Зои обладает голосом, подобным рвущемуся атласу», – гласил один из них. «"Поцелуй", еще один тусклый фильм, сверкает только благодаря феноменальной игре Зои», – гласил другой. Чтение этих отзывов затянуло ее в глубокий колодец боли. Мало кто мог говорить о своем прошлом с такой гордостью, как Зои. У нее было прошлое, наполненное такой радостью и таким счастьем, что нынешнее чувство потери мужа, красоты, фанов – было невыносимым. Единственным, ради чего ей стоило теперь жить, была Марти.