Горело столько танков, что дым закрывал многое и, что происходило под дымом, видеть было нельзя, но там, где не было дыма, танки, все сшибались, стреляли, вертелись с перебитыми гусеницами, из-за гребня все вылезали и вылезали новые «тигры», с юга все подходили новые наши.
Постепенно боль в спине становилась все невыносимей. Пономарев, то смежив веки, то открывая глаза, висел на плечах у Кедрова и Тарасова. Если бы они не держали его за руки, он давно бы свалился и, наверное, упал бы лицом в землю. Ему хотелось так упасть. Ему хотелось прижаться щекой к земле, ощущая, какая земля приятная — и упругая, и одновременно мягкая и теплая. Через бензиновую вонь, через пороховую гарь, через запах крови он бы уловил, чем настоящим она пахнет, — сыростью, прелым, корнями.
— Может, лучше положить его? — услышал он голос капитана. Кедров тоже что-то сказал, но голоса их к нему шли уже откуда-то издалека.
— На землю. А? Я хочу на землю. Я приказываю…
На некоторое время он перестал понимать, что говорили.
Слова сливались в монотонное бу-бу-бу: один бубнил над одним ухом, другой — над другим, но они его все держали, это он знал, если бы они его положили, он почувствовал бы щекой землю. «Почему они не выполняют приказы?» — подумал он.
Потом он услышал, как загрохотало и залязгало, грохот и лязг приближался, страшно завоняло соляркой, а когда грохот и лязг смолкли и осталось только сильное и сердитое урчание, кто-то сверху крикнул ему знакомым голосом:
— Леонтий Семенович! Леонтий Семенович!
Пономарев открыл глаза.
Рядом с ними стояла тридцатьчетверка с цифрой «200». «200» был его знак, знак командира корпуса, но эта тридцатьчетверка была чужая, она была новая, а на его броне было много вмятин и щербин. И водитель в этой был другой — какой-то мальчишка в брезентовом зеленом танкошлеме, а не в черном, не в кожаном, какие давали до войны и какой был у его водителя.
Из башни торопливо вылезал начштаба. «Теперь он комкор, — вспомнил Пономарев. — Я ведь сам поддержал. Комкор из него получится не хуже. Нет, немножко, хоть немножко, но хуже, — решил он. — Хотя война похитрей».
Начштаба подбежал к нему, обнял за плечи, отчего ему стало больней, и поцеловал в губы.
— Так живы! Ведь живы же! Дорогой Леонтий Семенович! Как я рад!..
— Как корпус? — с трудом спросил Пономарев.
Начштаба выпрямился.
— Все в порядке. Я собрал его, почти все собрал. Были потери, — начштаба на секунду сморщился, — но главное осталось. Нас немного пополнили, в основном — самоходками. — Начштаба наклонился к его лицу и сказал тише: — Но если бы не пятая Ротмистрова…
Пономарев подбородком показал на долину.
— Это — он?
— Он. Но и мы. Мы вон, — начштаба стал к нему спиной и вытянул руку так, чтобы взгляд Пономарева пришелся вдоль нее, — мы в створе: угол деревни, где две рядом красные крыши, видите? — и седловинки. Пока все идет надо. Но какой бросок сделала пятая! Четыреста километров!
— Да? — переспросил Пономарев. — Ну, что ж… Так и должно быть. — Сил говорить вслух у него уже не осталось, и он договорил про себя. — Наконец-то и мы ударили целой танковой армией, немцы так еще не получали, они били других, а сейчас сами получили, и будут получать, потому что, кроме пятой Ротмистрова, есть еще и первая, и вторая, и третья, и четвертая… Теперь немцам не удержаться…
Тут к ним подошел капитан со шрамом, солдаты с носилками и раненный в плечо замполит бригады.
— Мы за вами, товарищ генерал, — доложил капитан.
— Кладите! — приказал Кедрову и Тарасову начштаба. — Осторожней! Так! Теперь — за башню. Выше поднимайте, выше!
— Вы чуть-чуть не опоздали. Еще несколько часов, и… — сказал начальнику штаба замполит.
Некоторое время Пономарев как бы плыл, но под ним не журчала вода, а щеке было неудобно на шершавом брезенте. Ему резко ударила в нос солярка, и он почувствовал тепло от мотора. Он еще раз открыл глаза. Прямо перед ним была чья-то рука, которая держала носилки, и чей-то сапог, за ними, дальше, стояли Кедров и этот, с иконным лицом, еще дальше была видна стена сахарного завода, исчирканная и исковыренная пулями и осколками. Он хотел что-то сказать Кедрову и этому, второму, хоть «Спасибо, братцы», хоть «До свидания», но у него ничего не получилось, и он только помигал им. Танк дернулся, покатился, клацая гусеницами, Пономарев опять как бы поплыл, поплыл, а потом не было уже ничего.