«Виллис» Пономарева со скоростью черепахи пробирался через весь этот праздничный хаос, но теперь торопиться было некуда. Война кончилась, но, как сам этот май — последний военный и первый мирный месяц — был двойственным, так и все они в действующей армии жили в мае двойственной жизнью. Они еще были на войне, но уже и не на войне.
Тут, в Праге, и на остальной освобожденной ими земле Европы они праздновали свою победу. В штаб уже поступили приказы о строжайшем учете трофейного и нашего бесхозного оружия, о том, что надо взять на учет солдат-студентов, о необходимости отправить в СССР воспитанников и другие такие же распоряжения, а на Тагильском заводе его офицеры получали новые танки, из фронтовых тылов к ним мчались колонны с боеприпасами, и в медсанбатах умирали раненые. Инерция войны все действовала. От этого и всего остального, столкнувшегося в мае, из чего для них и слагался рубеж между миром и войной, жизнь и получалась двойственной.
Оказалось, не так просто привыкнуть к тому, что не надо не только вести бои, но что не надо и готовиться к ним, а следует лишь заниматься комендантско-хозяйственной деятельностью, которая все эти четыре года составляла лишь ничтожную часть забот Пономарева, а теперь в один день стала главным. Так как он все еще привычно считал эти дела мелкими, а серьезных не стало, в нахлынувшей праздности Пономарев не знал, что делать с собой. Он как-то внутренне потерялся. Как будто из его души вынули стержень и она там, в нем, обвисла.
Конечно, он прекрасно сознавал, что очень хорошо, что больше не надо отдавать боевых приказов, за которыми всегда стояли кровь и отнятые жизни, — эти приказы давали армии ту жестокую собранность, к которой он готовил корпус перед войной и к которой привык в войну, но, понимая, что и война-то шла, чтобы, в конечном итоге, вернуть людям естественное состояние покоя, сам он к этому покою не был готов.
Он столкнулся с Игорем как раз в эти раздвоенные дни, и встреча получилась, как он потом чувствовал, не такой, какой она должна была быть.
В узкой улочке, загораживая почти всю мостовую, уткнувшись пушками друг в друга, стояли его тридцатьчетверки, переброшенные из Берлина, чтобы раздавить немцев и в Праге и не дать им перестрелять восставших пражан.
Пономарев ехал от конца колонны к ее голове. Там то ли был митинг, то ли еще все обнимались и объяснялись, — внимание всех было устремлено туда, и ему никто не мешал — не докладывал, и он мог спокойно ехать и спокойно смотреть.
Танки стояли еще грязные, облезлые, исцарапанные пулями и осколками, не парадные, а боевые машины, только что ворвавшиеся в город. И такие же пыльные, в грязном и истрепанном обмундировании толкались возле них и сидели на них десантники. Эта колонна тоже еще была войной, но то, что предстояло быстрейшим образом привести машины и людей в порядок — вымыть, подкрасить танки; вымыть, постричь-побрить, приодеть людей — уже было миром.
До головного оставалось несколько танков, когда на одном из них, сзади башни, где в броне еще сохранилось тепло от мотора, он увидел спящего солдата, которого узнал сразу: Игорь спал рядом с башнером, уронив голову ему на бедро.
— Стой, — приказал Пономарев шоферу.
Он отодвинул командира танка, который начал было докладывать, сказав «потом», подошел и наклонился над Игорем.
Игорь был тот же, только его небритое лицо стало темнее и морщины, которые шли от носа к углам рта, были глубже.
Пономарев положил руку ему на плечо.
— Игорь! А, Игорь!
Игорь сонно ответил «м-м-м-м» и, не открывая глаз, повернул голову так, что Пономареву стало видно губную помаду, которую ему оставила какая-то пылкая чешка и которую он еще не заметил и не стер. Сказав еще раз «м-м-м», Игорь натянул воротник шинели повыше — просыпаться он не хотел.
— Ну что ж, пусть, — решил Пономарев, но башнер толкнул Игоря в бок, и Игорь сел.
Он протер кулаками глаза, поправил пилотку, отогнул воротник и спрыгнул с танка.
— Я знал, что вы выжили.
Пономарев прислонился к тридцатьчетверке.
— А я о тебе, честно говоря, не знал. — Пономареву было как-то неудобно объяснить, что он закрутился, все откладывал-переносил. Он хотел не просто найти Игоря, но и вытянуть к себе поближе, чтобы сберечь, да так и не сделал этого. Когда он вспоминал об этом, было страшно досадно на себя. — Понимаешь, потом ты был в госпитале, потом — я тут… Но главное, ты тоже живой.