Марти не говорит раввину о Человеке без имени.
– Я хочу, чтобы вы знали, ребе, – говорит он. – Мне очень жаль, хотя Тору уронил не я, а Дэвид Фальк. Мне жаль, что я сорвал службу. Я был сам не свой. Надеюсь, вы понимаете.
– Такое не должно происходить, Марти.
– Я знаю, ребе. И вы знаете, что я знаю.
– Да, – говорит раввин. – Думаю, я понимаю.
– Итак, дом все еще тут. В каком-то смысле это победа.
Марти показывает Человеку без имени свои владения. Пианино в гостиной.
– Подарок моей Лие.
Старинные часы на каминной доске: фарфоровые, изящные, украшенные цветочками лаванды, потикивающие размеренно и звучно.
– Моя бабушка привезла их из Вены. Мартин, если не знаешь, – австрийское имя.
У Человека без имени в одной руке сумка, в другой – бумажный пакет из аптеки в «Пяти кедрах». Марти не предложил ему поставить их на пол.
– Они что, уехали, да?
– Похоже на то, – говорит Марти, – похоже на то. Хочешь посмотреть второй этаж?
– Да, – говорит Человек без имени. – Давай.
Марти останавливается с ним у каждой из дверей, выходящих в коридор. Сперва хозяйская спальня, безупречная, вот только пирамида из пузырьков тут некстати, затем ванная, потом комната Лии, в точности как он ее застал по возвращении, разве что тарелка, стакан и пакет молока, теперь уже скисшего, перенесены на первый этаж.
– Комната Сэмми, – говорит Марти, дойдя до конца коридора. – Можешь пожить здесь.
Марти оглядывает своего приятеля – впервые после его приезда, словно прикидывает: можно ли поручить тому черную работу. Человек без имени побрился. Джинсы и рубашка, хоть и потрепанные, но побывали в стирке. Старые ботинки начищены.
В комнате беспорядок.
– Как музей, – говорит Человек без имени. – Такой, где есть комнаты, куда заходить нельзя. Где стеклянные перегородки вместо дверей.
– Вот-вот, – говорит Марти. – Попал в точку. Они тебе здорово шарики-ролики подкрутили. – Марти первым – как бы нарочито беспечно – входит в комнату. – Чувствуй себя как дома. Только ничего не трогай. Когда они вернутся, я хочу, чтобы все оставалось как было.
Марти поднимает с незастеленной постели альбом с пластинками. С конверта пластинки свисает носок. Он относит альбом на письменный стол в конце комнаты.
– А носок? – спрашивает Человек без имени.
– Прилип, – поясняет Марти. – Но надо, чтобы все осталось как было.
Днем оба задремали. Марти – в Лииной постели, Человек без имени – в комнате Сэмми. Марти просыпается первым и выходит в коридор: приятно, что в соседней комнате кто-то спит.
– Поднимайся, – говорит он, встряхнув товарища. Смотрит на свои часы. – Пора пить таблетки.
– Чего? – бормочет Человек без имени. – Я сплю…
– Я тебя предупреждал, – говорит Марти, – в этот раз я наставлю тебя на путь истинный. А значит, мы оба должны жить по расписанию. Обедать в обед. По ночам – спать. А днем – нет.
Человек без имени расставил в ряд свои пузырьки с лекарствами под настольной лампой. Пока тот ворочается в постели, Марти читает надписи на пузырьках.
Одно название ему незнакомо. Таких таблеток он не принимал, не читал о них и даже не слышал. Отрыв крышку, он вытряхивает на ладонь пару огромных зеленых капсул.
– Прямо-таки лошадиные дозы! От чего эти капсулы?
– Какие? – спрашивает Человек без имени, не открывая глаз.
– Зеленые, матовые.
– Чтобы я не буйствовал.
– И помогают?
– Ни разу не помогли.
Владелица кошерной пиццерии – из общины Охев-Шалом. По доброте своей она открыла Марти счет. Она знает: в конце концов Робин заплатит. Не было случая, чтобы не заплатила.
Марти и Человек без имени сидят за столиком на четверых. Марти – в строгом костюме и черной ермолке, на Человеке без имени – ермолка Сэмми, его имя вывязано по краю одноклассницей. Человек без имени, хоть и чистый, все равно бомж бомжом. Посетители глазеют на него не стесняясь.
Марти и Человек без имени заказали гигантскую пиццу. Банки черемуховой газировки от «Доктора Брауна»[35] пустеют одна за другой.
Человек без имени – благодарный слушатель, охотно слушал его в палате, слушает и теперь. Никогда у Марти не было собеседника с похожим прошлым, с похожими проблемами. Он никогда не открывал душу никому за пределами больницы, только там позволял себе искренность. А теперь вот сидит и на людях рассказывает Человеку без имени о своем первом приступе, словно речь идет о первой любви.