– Я захватила ножницы, вам остается только присесть.
– Черт, – говорит он, пересчитывая. – Почему я не могу просто так их забрать? Сделать вид, что я с вами незнаком, и оставить себе и деньги, и волосы?
– Потому что это Америка, – говорит Рухама. – Вы продадите мне волосы, доставите дерево, а если прикарманите деньги, я приведу полицию, и вы вернете их мне обратно. Такова наша страна. У евреев есть права; у женщин есть права. Допустим, вы все-таки оставите себе деньги, несмотря ни на что. И возможно, когда придет полиция, я скажу, что вы взяли не четыре, а пять тысяч. И мне поверят, потому что у меня не проткнута губа и потому что пять – более достоверная сумма.
Рухама достает ножницы, как грозный аргумент. Он смотрит на нее и кладет конверт в карман. Рухама оглядывает джунгли в поисках стула.
Когда привозят дерево, Рухама запирается в мастерской, оставив Ципи в приемной. Она рассказала Ципи про дерево: увидела случайно, взяла и купила. Соврала ей про банковский депозит и не знает, как теперь восполнить недостачу.
Ципи колотит в дверь.
– Он спрашивает, где поставить.
Рухама кричит:
– Он прекрасно знает, и ты тоже: между креслами!
У Рухамы кружится голова. Она объяснила Ципи, что заперла дверь, потому что участились грабежи: рассыльные разведывают про то, как идут дела у заказчика, и выносят из конторы все подчистую. Сказала Ципи, что встретила на складе женщину-фотографа и та пожаловалась, как рассыльный-велосипедист, доставивший пленку, всю студию обчистил. Она лишь ненадолго оставила его одного, разрешив попить воды из кулера.
Ципи стучит снова:
– Он просит еще двести долларов, Рухама. Говорит, ты обещала ему еще двести за доставку.
– Ничего такого я не обещала.
– Рухама, открой же дверь!
– Дай ему сотню, и пусть убирается.
– Открой дверь.
– Дай ему сотню, и он уйдет.
Так она полюбила ночи. Уложив последнего ребенка, она спускается в подвал. Раньше ночные часы тянулись долго, а теперь мелькают, как дневные.
Без Ципи и ее сплетен дело лучше делается. Она занимает сортировочный стол, раскладывает на нем локон к локону. Вяжет узлы с бешеной скоростью. Прошла вечность с тех пор, как Рухама в последний раз делала парик для себя. Обычно она носит отбракованные, с проплешинами и вихрами, неудачные модели, которые не смогла продать.
В этом году праздники идут один за другим. Песах уже совсем скоро. Вот почему она работает день и ночь, спать некогда. Когда она его стригла, то пронумеровала каждую прядь и разложила их по отдельности, как кирпичики храма, предназначенного для музея. Таким образом она сможет воссоздать все в точности. В идеале волосы должны быть на своих местах по всей голове.
Им нечего показать Наве. Они безнадежно отстают. Рухама отчасти испугана, отчасти довольна. Она бы и еще потянула, лишь бы оставить Наву без парика – ничего, пусть на праздники отправляется в шул в купальной шапочке.
Рухама первая идет ее встречать. Ципи следом, несет поднос с чаем и печеньем. Нава теребит листья апельсинового дерева, стараясь не повредить маникюр. Отрывает один листик.
– Удивительно, – говорит она. – Я не говорила вам, но эта комната всегда была такая мрачная. И сейчас. Если это апельсиновое дерево, почему нет апельсинов?
– Будут летом, – говорит Рухама. – Комнатный сорт.
– Может, подложить зеленые стеклянные шарики или что-нибудь в этом роде? Когда апельсиновое дерево, ожидаешь…
– Да, – говорит Рухама, – именно. Кстати, насчет ожидания, я приношу извинения. Волосы задерживаются. Пока нечего показать.
– Рухи, но ведь прошло несколько недель. – Нава разламывает листик пополам, согнув хрусткую жилку посередине.
– У нас работы невпроворот, – говорит Рухама. – Загружены по уши.
Ципи обмакивает в чай печенье.
– Я вправе рассердиться, – говорит Нава. Она смотрит в лицо Рухаме, протягивает руку, кладет Рухаме на бедро. – Но – ты же сама знаешь, я обычно говорю только приятное, только приятное, – на тебе лица нет, Рухи. Ты ужасно выглядишь. Ты уморишь себя совсем, и я не хочу, чтобы это случилось из-за меня. Еще не поздно перенести заказ к кому-то другому, если тебе от этого будет легче. У Кендо Келлера имеется человек.
Рухаме действительно было бы легче.
– Наверно, так и надо сделать, – говорит она.
– Рухама! – Ципи взрывается, больше она ничего не говорит, но Рухама понимает намек. На кону их репутация. Деньги. Зато у нее освободится куча времени.
– Наверное, лучше так сделать, – говорит Рухама. – Ты такая чуткая.
Ципи наблюдает издали. Она уже не стоит возле Рухамы с чаем, не склоняется, облокотившись, над ее рабочим столом. Обхватив кружку двумя руками, она пьет чай – и наблюдает. Поглядывает украдкой, отводит глаза. Она не подсказывает Рухаме, когда та допускает ошибки, и не исправляет их, а оставляет как есть – Рухама сама их потом замечает. С досадой она обнаруживает, что волосы, которые предназначались для парика Бергер, лежат, аккуратно свернутые, на краешке полки, а размеченные шапочки оказываются в корзине под столом, где им совсем не место.