– Я пришел, только чтобы узнать правду, – сказал он. И с этими словами встал, стряхнул с рукава ее руку и в один шаг перемахнул те три ступеньки.
Гита стояла и смотрела, как Берл проходит через дверь-вертушку, как на его месте из двери появляется красивый молодой человек.
Она попыталась представить пронзительный визг тормозов, и как машина наезжает и давит, а бомбила бежит и скрывается в ночи. Гита могла бы позвонить Лили из телефона-автомата, и к утру все было бы кончено. Могла бы проснуться, зная, что его больше нет, и с жаром помолиться. Потому что она могла бы с этим жить, могла бы жить с убийством на совести.
Гита открыла бумажник и покачала головой.
Как близок он был к этому, ее Берл. Вся его жизнь, можно сказать, смертельный трюк, испытание ее смелости.
Думала она и о Либмане – тот говорил, что понимает ее, сочувствует и страдает вместе с ней. Даже если она станет все отрицать, даже когда никакого ребенка не будет, слухов не миновать. В Ройял-Хиллз найдут, как это объяснить: приемная семья, выкидыш, волосатый карлик, которого по слабости здоровья держат взаперти. Ну и пусть. Не может она его жалеть. Плевать ей на него.
Потом Гита подумала о себе, представила оставшиеся годы, последний отрезок жизни. Пусть он будет коротким, подумала она. Хоть и знала, что будут ее дни сто двадцать лет[74]. И будет с ней все как в старушечьих байках, где у покойников отрастают желтые когти и жесткие космы. Сказки это или нет, но Гита знала, что таков ее удел – погребенная заживо, в бесконечном ожидании, с кольцом нежеланного мужчины на иссохшем пальце, и с ученой бородой, которая все растет и растет. Насколько глубоко ушли корни, даже Лили представить себе не могла. Волосы росли из костей.
Ради усмирения страстей
Кровати полагалось расставлять на ночь в те дни, когда близость не разрешена, но Хава-Бейла уже много месяцев не сдвигала их. Спать ложилась только на своей «менструальной» постели, и, как ни упрашивал ее муж, отказывалась – с самого начала – перелечь.
– Да ты же чистая, – сказал Дов-Биньямин в спину жене, та – чтобы еще больше ему досадить – спала отвернувшись к стенке.
– Не чистая.
– Неправда, Хава-Бейла. Такого быть не может. И я прекрасно помню, когда ты в последний раз ходила в микву. У женщины не могут ее дела…
– Ее дела? – сказала Хава, засмеялась, будто поймала его на лжи, и повернулась лицом к комнате.
– Не могут у женщины менструации продолжаться так долго, хоть неделя чистых дней должна же быть! И жене не следует так долго не подпускать к себе мужа. К тому же сегодня шабос[75], двойная мицва – когда, как не в шабос, заняться любовью?
Хава-Бейла снова уткнулась в стену. Обхватила себя руками, будто обняла.
– Ты же моя жена! – сказал Дов-Биньямин.
– Так Бог решил, не я. С тем же успехом я могла бы на этом свете стать куском мыла или кугелем[76]. И лучше, – сказала она, – лучше бы мне стать или тем, или другим.
В ту ночь Дов-Биньямин спал, примостившись на самом краешке кровати – так близко к жене, как только мог.
После шабоса Хава медлила: долго не заходила в спальню, держалась до последнего. Когда же наконец зашла – Дов к тому времени дремал в кресле у балкона, – то бухнулась в постель прямо в одежде, даже шейтл не сняла.
Дов, сонный, качнулся вперед, шляпа скатилась на пол. Он проснулся, увидел жену, поднял шляпу и, локтем смахнув с нее пыль, положил на тумбочку. Как прекрасна была она, свернувшаяся калачиком в платье! Как заколдованная принцесса, подумал он. Дов стянул со своей кровати простыню. Хотел укрыть ее, укутать свою Хаву. Но вместо этого швырнул простыню в угол. Он выключил свет, расшнуровал (но не снял) ботинки и лег спать на кафельном полу возле жениной кровати. Подложив под голову локоть вместо подушки, Дов заснул, и снилось ему лимонное мороженое, которое в детстве покупал ему дядя, и рев самолетов, пролетавших над головой в самом начале войны Йом Кипура[77].
В воскресенье Дов-Биньямин на работу не пошел. Сложив после молитв талес и ощупывая вышивку на мешочке для талеса, он вспоминал тот день, когда Хава преподнесла ему этот мешочек в качестве свадебного подарка – такой же подарок получил в свое время от его матери отец, а еще раньше – дед. Любуясь рукодельем, Дов тогда гадал: сколько же долгих часов провела она с иголкой в руках, чтобы этот узор вышить? А теперь подумал: вряд ли она еще когда-нибудь удостоит его такого внимания. Спрятав талес и застегнув мешочек на молнию, Дов-Биньямин сунул его под мышку. Он всегда брал его с собой в шул, хотя ему там отвели место для талеса.
74
См.: «И сказал Господь: не вечно Духу моему быть пренебрегаемым человеками; потому что они плоть; пусть будут дни их сто двадцать лет» (Бытие, 6:3).
77
Четвертая арабо-израильская война 1973 года началась с внезапной атаки египетских и сирийских войск во время Йом Кипура.