— Не бойся. Я п-пришел сюда не затем, чтобы вести тебя снова на допрос.
— А зачем?
— Поговорить.
— О чем?
— О тебе. О т-твоей наставнице.
— Значит, все-таки допрос…
— Нет. Считай, что это исповедь. Это без п-протокола, как ты видишь, и ничего из услышанного мной здесь никто не узнает без твоего желания.
Вздох и молчание, долгое молчание. Знакомо…
— Больше мне нечего о ней рассказать.
— Не надо рассказывать, если не хочешь. Я буду с-спрашивать, а ты — отвечать, если будет желание. Если не захочешь — молчи. Или сам спрашивай, о чем хочешь.
Это должно было быть смехом, хотя прозвучало, как рыдание.
— Я, наверное, брежу…
— Я ведь обещал тебе, что все п-прекратится, если ты будешь говорить со мной честно, и больше допросов не будет. Ты сделал правильный выбор, х-хотя и так поздно.
— Не надо. Если я действительно имею право говорить, что хочу, то говорю: не надо мне о правильном выборе. Любой на моем месте сделал бы то же самое. Только ради того, чтобы прекратить все это…
— Ты и теперь не с-сказал бы мне ничего, не будь пытки? Даже т-теперь? Твое мнение о том, что ты делал, не изменилось? Не бойся ответить. Обещаю, тебе это ничем не грозит.
— Сказал бы.
— А если ч-честно?
Молчание. Знакомо…
— Не знаю.
— Понимаю. Об этом сложно думать, когда уже п-пришлось говорить из-под палки. Сложно признать самому, что ошибался, когда это признание уже вырвали п-помимо твоей воли.
— Чего вы хотите от меня?
— Я уже сказал. Просто п-поговорить. Сказать мне сейчас ты можешь абсолютно все.
— Зачем?
— Я говорил тебе, что подумаю о твоей душе, к-когда все это закончится. А ты сам не хочешь подумать о душе?
— Это означает, что скоро меня казнят?
— Ты боишься умереть?
— Не знаю. Кажется, уже нет…
— Это х-хорошо. Страх мешает думать связно и говорить то, что нужно.
— Кому?
— Т-тебе. И я здесь ради т-тебя. И — нет, это не значит, что тебя казнят.
— Что бы я ни сказал?
— Да.
— Поклянитесь.
— Господь запретил клясться его именем; к-какой еще клятве ты поверишь?
— Не знаю… Не надо. Все равно…
— Ты меня ненавидишь?
Молчание…
Знакомо…
— Не знаю…
— За что именно ты ненавидишь меня? За сам д-допрос или за то, что ты, в конце концов, признался?
Молчание.
— Не знаю…
— Ты ненавидишь во мне человека, к-который причинял тебе страдание, или оппонента, который вынудил согласиться с его точкой зрения?
— Первое вернее…
— Не поджимайся. Я же с-сказал — можешь говорить, что угодно. Я понимаю тебя. Это говорит гордость. Нет, я не с-стану читать тебе проповеди о смирении, я просто хочу помочь тебе разобраться в себе самом. Это чувство человека, к-который доказывал окружающему его миру, что он стоек, т-тверд, непреклонен, и который, в конце концов, сломался. Это неприятно, я знаю. Неважно, по какой причине ты не желал соглашаться с тем, что т-тебе говорили; главное, что тебя переломили. И от этого ненавидишь с-себя, ненавидишь того, кто сделал это, а с ним и весь мир впридачу. Ведь так?
— Может быть…
— Главное — то, что какое-то время ты не был хозяином самому с-себе, что кто-то имел власть делать с тобой все, что угодно. Это глубоко ранит самолюбие. Опять же — я не буду г-говорить тебе, что самолюбие — грех; я просто скажу, что иногда его следует забыть и выбросить. Когда генерал посылает солдата в бой, он тоже распоряжается солдатом, решает его участь, но н-ненавидеть его за это глупо, потому что есть цель, и генерал знает, как ее надо достичь.
— Если генерал правильно обучен…
— Верно. Но ведь, в конце-то концов, прав оказался я, с-согласись хоть теперь. Нет, не надо говорить, что я прав, не подумав. Подумай. Я снова призываю здравый с-смысл. Ведь и ты, и твоя наставница — вы убили человека, который лично вам ничего плохого не сделал, едва не убили еще одного, а чтобы с-скрыть свое преступление, готовы были убить и третьего. Ведь это неоспоримо, так?
— Да…
— Так. Разве это хорошо? Это д-дурно, даже иноверцы имеют законы, запрещающие отнимать жизнь у невинного. Ты же никак не хотел говорить правду, п-позволить спасти едва не загубленную тобой жизнь. И что мне оставалось делать? Я не отрицаю того, что эти методы с-страшны, жестоки и безжалостны, но, скажи мне, о какой жалости к преступнику может идти речь, если умирает жертва? Я понимаю, что это почти невозможно, но все же попытайся п-представить, что речь идет не о тебе, а о ком-то постороннем. Что некто, например, похитил ребенка и держит его где-то, дожидаясь условленной по особым книгам ночи, чтобы умертвить его ради своих целей. Если этот некто не х-хочет отвечать, а в это время где-то, неизвестно где, невинная кроха едва жива от страха? Даже если предать казни такого человека, ребенок-то все равно погибнет — некому будет его освободить, п-потому что никто не знает, где он находится. Кроме обвиняемого. К-который молчит. Разве ты не скажешь, что трижды необходимо вытаскивать из него признание щипцами?