Эх, фак-тур-ра! Слово какое замечательное. Не имей сто рублей, как говорится, а имей фактуру подходящую — рост хороший, голос выразительный, — и люди сами захотят тебя в начальники.
А если голос почти левитановский, то над смыслом слов, которые говоришь, напрягать сознание уже не требуется, куда важнее мизансцену выстроить. И коли жизнь — театр, то почему бы не сыграть в ней роль из самых значительных? Как же до этого Черкасов не дошел или Качалов?..
Одним словом, Большой Вождь эфира быстро осмелел в деле публичного провозглашения банальностей вроде того, что радиопрограммы — это передаваемые посредством эфира музыкальные произведения и словесные сообщения и что делаются они на радиостанциях творческими коллективами работников. Поощряемый ласковыми взглядами талдыкурганцев, он мог часами говорить о том, что чем мощнее применяются радиопередатчики, тем дальше и лучше слышно радио, о том, что если в программах ставить плохую музыку, то это слушателям не понравится, а если музыку ставить хорошую, то им будет самый смак.
Говорить, однако, вещи вроде того, что вода, текет из крана, потому что жидкая, Большому Вождю вскорости надоело. И, проверив себя в очередной раз на талдыкурганской аудитории, он перешел для разнообразия на откровенную белиберду из своего жизненного опыта.
Как и следовало ожидать, талдыкурганские филиалы не только отблагодарили вождя ласковыми взглядами, но стали пускать слюни с пузырями, а две девушки из карякско-печенежского филиалу описались прямо где стояли.
Ободренный Вождь стал чаще нести ахинею, для убедительности перемежая ее общеизвестными сведениями из школьных учебников.
— Все меломаны, — вещал он млеющим талдыкурганцам, — раньше любили слушать музыку в форме долгоиграющих альбомов, — бросив взгляд на покорных филиальцев и убедившись, что слюни из открытых ртов текут, как обычно, он развивал свою мысль: — Теперь же все меломаны предпочитают слушать музыку в форме сборных солянок из произведений разных авторов и исполнителей…
Талдыкурганцы нежно хлопали глазами.
— Потому что я сам так музыку слушаю, — неожиданно закончил свое высказывание Великий Вождь, и тут же девушки из карякско-ненецкого филиалу в немом восторге обожания судорожно описались.
Хитрый Количек, через две недели после этого случая повстречав Великого Вождя в курилке и имея цель понравиться, заявил, изобразив на лице выражение преданной искренности:
— Я музыку люблю слушать только в форме сборных солянок…
— Молодец, правильно, — промурлыкал Вождь. — И все так отныне любят…
— Но позвольте, — попытался было возразить случившийся поблизости Саша Мурашов. — А как же все основные фирмы звукозаписи? Почему они продолжают упорно львиную долю продукции все же выпускать в виде долгоиграющих альбомов?
Вождь с укоризною посмотрел на Мурашова, а вечером записал в поминальник: Количек — плюс сто очков. Мурашов — минус двести.
14
Трудно пришлось бы Количеку, не окажись в его жизни подполковника Синюхина, эх как трудно! Трудно было бы поступить на журналистский факультет с девятью баллами при четырнадцати проходных, да еще и стать старостой учебной группы. Еще труднее было бы Количеку переползать из семестра в семестр с повышенной стипендией, не прикасаясь, даже слегка, к вечной мудрости римско-греческих, франко-итальянских и англо-германских литератур, равно также пренебрегая и отечественными. Однако Игорь Игоревич, как просил себя называть подполковник, в критические моменты Количековой биографии незримым всемогущим духом оказывался рядом и враз разрешал самые, казалось бы, гиблые проблемы.
Когда они перешли на второй курс, Игорь Игоревич пожелал, чтобы Количек жил отдельно от родителей. Так было бы сподручней устраивать студенческие попойки, а также в тиши сепаратного проживания было сподручней писать отчеты Игорю Игоревичу об этих самых попойках, о том, что студенты обсуждали, поднимая стакан, о чем спорили, его опуская, кто был с кем, кто кого, кто кому и так далее с подробностями. Подполковник сотворил тогда чудо, посильное разве что джинну из персидских сказок: незримым духом витая в кулуарах горжилобмена, Игорь Игоревич помог разменять маленькую однокомнатную квартирку, где Количек проживал со своими стариками, на однокомнатную квартиру и две комнаты в коммуналке на Седьмой линии, совсем рядом с факультетом. Учиться стало некогда. На получаемые еженедельно от Игоря Игоревича средства приобретались несметные декалитры Эрети и Агдама, и трещали, сотрясаемые студенческой страстью протраханные диваны в обеих комнатах в веселой коммуналке на Седьмой, и переполнялся рычащим блевом унитаз, и строчила вдохновенно, дрожа похмельной скорописью, рука. И все у них было с подполковником хорошо, один лишь раз между ними кошка пробежала.
Когда Количек с повышенной стипендией перешел на четвертый курс, университетская бухгалтерия — первой в городе среди вузовских — стала внедрять компьютерную расчетную систему. В неотлаженной еще схеме произошел какой-то сбой, и одному студенту в их учебной группе компьютер начислил стипендию в десятикратном размере. Целых шесть месяцев ошибку никто не замечал, и приученный Игорем Игоревичем всегда хладнокровно держать язык за зубами Количек аккуратно, каждый месяц ложил на книжку триста шестьдесят целковых из статьи на образование Госбюджета СССР. На Количекову беду, он не просто об этом никому не рассказал, он не доложил об этом подполковнику. Скандал разыгрался стремительно, как пожар в стогу сухого сена. На седьмой месяц, когда на книжке у старосты уже скопилась приличная, по советским меркам, сумма, в бухгалтерии обнаружили ошибку. Практичного студента прямо с протраханного дивана оперы из двадцатого отделения притащили на Каляева, где начинающий следователь-практикант сразу выбил Количеку все передние зубы. Тут Количек допустил вторую промашку. Получив еще два вопроса ботинком по яйцам, лишенный возможности членораздельно говорить, он собственноручно написал на бумажке, что присваивал неправильно начисленные деньги, так как думал, что они правильно ему начислены за оперативную работу. К этому он добавил связной номер Игоря Игоревича и дежурный пароль.
Игорь Игоревич появился на пятнадцатый день. Он вывез незадачливого стяжателя за город и, давая модным английским штиблетом звонкие поджопники, приговаривал, что таких мудаков ему в конторе не нужно сто лет, потом бросил под ноги хныкающему студиозу его паспорт и, обдав сизым дымом, укатил в своей волжане цвета белая ночь.
Оценив ситуацию, Количек понял, что без подполковника высшего образования ему не видать как своих ушей, и принялся с усердием бульдозера рыть землю. В ту болдинскую для него осень им было написано триста доносов, что позволило ему заодно подтянуть стилистику и грамматику с орфографией. Игорь Игоревич всегда говорил, что агент-филолог должен и доносить профессионально, и писать грамотно.
Выслуживая прощение, Количеку пришлось попотеть не только над повышением объема оперативной работы, изводя килограммы бумаги на рутинно-дежурные сообщения вроде того, сколько раз студент Витя рассказал анекдот про Брежнева, но и значительно повысить качество самой информации. Это потребовало мобилизации всех физических и моральных сил. Так, посомневавшись минуты три, он все же написал донос на двух членов Клуба венгерских жен, которых доселе щадил по причине закадычной, как ему казалось, с ними дружбы. Но реальное прощение было заслужено, когда Количек сдал в контору целую организацию сионистов-антисоветчиков. Для этого Количеку пришлось не только целых полгода трахать усатую жирную Риту Абрамсон, но, что было еще труднее при его абсолютной неспособности к языкам, целых полгода ходить с ней на подпольные курсы изучения иврита.