К нам вышла женщина — как говорится, без праздника в душе. И строго сказала:
— Давайте ноты, попробуем.
Камбурова протянула ноты и понуро поплелась за ней к роялю. Невооруженным взглядом было заметно: эти люди не созданы друг для друга. Что и не замедлило подтвердиться.
Аккомпаниаторша играла то слишком громко, то не в меру акцентированно, то чересчур бравурно — словом, однозначно. Не было в ней трепетности, зыбкости, вот этой игры теней и лунного света, присущей Камбуровой, шелеста листвы или звука набегающей волны. И в то же время — темной глубины, безутешности, неутоленности. Короче, «Капли датского короля» в ее исполнении смотрелись обычной валерьянкой.
Я сидела в углу на столе и переживала за Камбурову. Она пробовала и так, и эдак, приноравливалась, обрывала и начинала сначала. Иногда она бросала на меня взгляд утопающего. А я ей подавала ответные знаки: мол, ничего, все образуется, только не надо отчаиваться. О! не так уж и плохо!..
Мне хочется думать, ей было чуть легче от того, что в эту трудную минуту на чужом для нее празднике, подчеркнуто официозном, в парадном, чрезмерно освещенном тяжелыми хрустальными люстрами, многолюдном Колонном зале, — за кулисами, на обшарпаном столе, свесив ноги, сидел один человек, который ее понимал.
Расстроенная, рассерженная, Камбурова переоделась в бархатный костюм и шелковую кофту с жабо. Черным карандашом подвела глаза — вот и весь грим. Тут ее объявили. Она отправилась на сцену, а я — в зрительный зал.
Это была полностью не ее публика. Непреодолимая пропасть лежала между зрителями и певицей. Колонный зал показался мне драконом, которому привели на съедение принцессу.
— пела Камбурова, будто потерявшаяся, на огромной сцене — серье-озные песни из спектакля «Глазами клоуна» Генриха Белля. В них слышались и вызов, и мольба, и горечь, и неусыпная боль, нежность и какая-то светлая радость. Однако публика громко разговаривала, кашляла, шуршала обертками от конфет…
Я включила магнитофон, пытаясь записать это удивительное пение, но оно почти не пробивалось сквозь глухую стену равнодушия зрительного зала.
В черном бархате, она казалась нарисованной тушью на полях стихотворения чьей-то легкой рукой! Ее не слушают? Ну, так что ж? Разве это важно? Стоит ли соловью заботиться о таких вещах? В кольце непонимания: впереди — «закрытая» публика, за спиной — беспонтовая аккомпаниаторша, ни к дереву прислониться, ни на камень опереться. Ясно, что пора сматывать удочки.
Но, возвысив голос, Камбурова запела «Песню клоуна»:
Увы, публика осталась безучастной к переживаниям доброго клоуна. Мало того, она откровенно заскучала. Хорошо, что не затопала ногами, а ведь могла бы и помидором бросить. Вот такие простые, жестокие люди сидели в креслах Колонного зала Дома союзов…
Я скорее побежала за кулисы. Ни слова не говоря, мы с ней надели наши милицейские тулупы и стали спускаться с лестницы, а вслед нам неслось:
— Стою на полустаночке, в цветастом полушалочке, а ми-имо-о про-олетают поезда. А рельсы — так уж водится, за горизонтом сходятся, где-е ж вы мои весенние года-а?..
— Вот это они будут слушать, — горестно произнесла Камбурова с видом гонимого ветрами короля Лира.
Боюсь, того праздничного вечера в Колонном зале Дома союзов хватило, чтобы погасить мою иллюзию — мол, актрисой быть лучше, чем «трое суток не спать, трое суток шагать ради нескольких строчек в газете…»
Жаль, я тогда еще не слыхала о четырехкратном отрицании тибетского мудреца Нагарджуны:
— Ни это, ни то, ни оба, ни один из них.