Галстук у него пышный, что-то наподобие банта, рубашка разукрашена женщинами с тевтонскими рогами, на нем велюровый пиджак, и на фиолетовом переливающемся лацкане — орден Надежды Константиновны Крупской.
— Вот вам поучительный пример из моей практики, — рассуждает он. — Смотрите, как рождается реприза! «Где бабка?» — «Она вышла». — «Куда?» — «Замуж». — «???» — «Да вы подождите, она скоро вернется!» Понимаете? — массирует указательным пальцем какую-то важную точку на макушке. — Она вышла — НЕ ПРОСТО!.. — И жест — классический, эстрадный — ладонями приглаживает на затылке волосы.
— …Так. Про графоманов я вам говорил… — листает свои записи. И тут же — зигзагообразное движение — подтягивание штанов к банту. — …Да! Однажды я так сострил. Кто-то нудно рассказывал, как у него пропало триста рублей. Он дал взаймы, ему не вернули… Я: «Значит, у вас случился пожар трехстага?» Все это вызвало очень большой хохот.
Я слышала, спустя некоторое время у самого Валерия Владимировича занял деньги поэт Григорий Поженян. После чего долго не показывался ему на глаза. Когда они встретились, Валерий Медведев ласково спросил:
— Куда запропастился, Гриша?
Григорий Поженян ответил:
— Понимаешь, старик, в дружбе, как и в море, бывают приливы и отливы.
— Да, но почему-то, — ответил находчивый Медведев, — приливы бывают, когда нужно занять денег, а когда приходит пора отдавать — неминуемо наступают отливы.
— Я собираю частушки, — доверительно сообщал нам Валерий Владимирович. — Вот одна из них:
— Видите, — радостно восклицал, — как рождается остроумие и острота? И что без острот обойтись нельзя. Однажды певец Александр Вертинский, — он рассказывал, — гастролировал в Сибири. Заходит в гостиничный номер, а в кровати уже лежит сибирячка. Он — ей: «Только ничего не говорите, я уже ВСЕ слышал от женщин!..»
— Запомните, — он поучал нас, и мы внимали с благоговением, — беседа — это бой на шпагах. Укол! Двойной укол! Ты должен разить собеседника наповал своими остротами. Тут все собирается воедино — и юмор, и полет фантазии. Уж выдумщик-то я дай боже! Хоть я и дружу с Валентином Катаевым, но, должен сказать, я пишу острей и, с позволенья сказать, умнее… Вот у меня выходит книга «Петины помогайки». Чувствуете, какая игра слов? Все это вызывает очень большой хохот.
И повторял после каждого пассажа:
— В этом весь мой кость зарыт!
Больше всего меня притягивали старики — мирно беседующие на лавочке у подъезда, а также старые художники, писатели и артисты.
Кто-то радостно и доверчиво раскрывал мне навстречу двери, — как, например, художница Татьяна Алексеевна Маврина.
— Марина? Из «Московской правды»? Ах, по случаю вручения мне Золотой медали Андерсена! Конечно, приходите!
И вот мы сидим на тяжелых деревянных стульях у стола, покрытого скатертью с кистями, под абажуром, все сундуки — с живописью, акварелями, рисунками — распахнуты предо мною. Перебирай — и любуйся сокровищами Мавриной.
Как хорошо, что Леокадия Яковлевна Либет, редактор моего учителя и одного из лучших на свете писателей — Юрия Коваля, свела их под одной обложкой. И что Коваль (потом, после меня!) сидел на том же деревянном стуле и, трепеща, перебирал столь близкую ему натуру.
В свою очередь, моя ученица Юля Говорова, увидевшая Коваля на Земле, да не увидевшая Маврину, напишет о них обоих:
— Хочу солнце! — говорил Татьяне Алексеевне Юрий Коваль, когда они работали вместе над книжкой.
— У меня много зимних солнц, — отвечала художница. — Вот зеленое, желтое… Кабан пробежал быстро, я еле успела нарисовать. Собака одна и та же, с двух ракурсов, звезды… А что делать с воронами — возьмем или нет? Сороки у нас были, а ворон не было. А грачей в конец. Так-так, лося взяли, нужен иней…
Нарисовала Татьяна Алексеевна ручей осенью и написала на рисунке: «Лесная речка».
— Разве ж это речка? — заспорил Коваль. — Это — ручей.
— Это летом — ручей, а осенью — речка, — не сдается Маврина.
Поэт становился художником, художник — поэтом. Теперь даже не понять, кто кого иллюстрировал.
Прочитала Татьяна Алексеевна рассказ Коваля «После грозы» и подписала у себя на рисунке:
В этом и есть, пишет Юлька, и щедрость, и мастерство художника — в узнавании: и ты мог там быть, и ты мог видеть…