За спиной человека вспыхнуло большое круглое пятно, светящееся тонким голубым узором. Человек отступил в сторону и исчез из поля зрения Мишеля. Узор дрожал, голубоватые искры перебегали по невидимым ниточкам и складывались в буквы, буквы строились в стройные колонны слов.
Мишель прочитал:
«Последние сведения об убийстве в харчевне „Золотой павлин“. Хозяйка Генриетта Марго найдена зарезанной в своей собственной постели. Любовник ее Мишель Андрэ исчез, захватив сбережения убитой. Прислужница Жанна Кордэ показала, что…»
– Ложь!.. – заревел Мишель бешеным ревом. Невероятным усилием воли, чувствуя, что голова его наливается раскаленным свинцом безумия, Мишель заставил себя пошевелиться, сжал кулаки, оперся локтями и сел. – Ложь!
Мишель дико ворочал головой и примеривал глазами расстояние, чтобы броситься на бритого человека, который спокойно стоял в трех шагах от стола, скрутивши на груди свои тонкие цепкие руки. Мишель огляделся кругом, не было видно ни стен, ни окон, ни дверей… Всюду вокруг было разлито светящееся темно-голубое бесконечное пространство, по которому пробегали редкие, дрожащие искорки. Человек стоял, не двигаясь. Поднял голову и взглянул прямо в глаза Мишелю.
– Тихо… Ни одного движения. Вам нет выхода. Об убийстве вы знаете. Подозревают вас. Вы не сможете доказать, что убили не вы. Поэтому спокойствие. Я рад, что вы разволновались. Это мне и нужно. Я исполню то, что вам было обещано: вы уедете к себе на родину.
– Сатана! – сжал кулаки Мишель, но не мог сдвинуться с места. Острый взгляд человека пригвоздил его, парализовал руки и ноги.
– А сейчас, прошу вас, думайте. – Человек поднял кверху ладонь. – Смотрите сюда и думайте… Вызывайте воспоминания о своем детстве, прошу вас.
– Я не хочу ни о чем думать, – застонал Мишель. – Ты убил Рьетту?
– Все равно, как хотите… Тогда думайте об убитой Генриетте…
На ладони человека загорелась лучистая точка. Лучи как будто ожгли Мишеля, и он подпрыгнул на столе.
– Ага-а! – заревел он. – Ты убил Рьетту! Ты знаешь, что я написал письмо начальнику советской химической промышленности, комиссару Глаголеву! Ты знаешь, что я хочу вернуться в Россию! Ты знаешь, что я бы там рассказал о том, как вы здесь жмете и душите таких, как я, как Пьер… Я бы там кричал на улицах о вашей проклятой жизни… А ты боишься этого? Тебе приказали убить меня и мою бедняжку Рьетту? Твои хозяева приказали – меня мучить? Не выпускать из Парижа? Будь ты проклят, буржуазный сатана!
– Не сходите с ума раньше времени, Мишель, – строго сказал господин в голубом докторском халате. – Смотрите на мою ладонь.
Лучистая точка раздвоилась, как бы поплыла по воздуху и впилась в глаза Мишеля.
Мишель застыл. В зябкой тишине, от которой по спине Мишеля побежали неприятные мурашки, мерно и отдаленно раздался звон колокола. Мишель считал удары. Пробило одиннадцать раз, и какая-то странная музыка, вся составленная из легких свистулек, налетела на Мишеля.
Из голубоватой дали на него надвинулось круглое лицо тетушки Генриетты, улыбающееся и радостное… Нет, это не Рьетта, это кто-то другая… Мама… Милая мама… Протягивает конфетку…
– Возьми, Мишель.
Видится угол маленького столика, покрытого старинной таруской скатертью, лампа под абажуром, раскрытая книга… Окно, занавешенное тюлевой занавеской. А за окном вой бури, и снег мягко плюхает в стекло ватными хлопьями…
– Думайте по-русски, Мишель… Не думайте по-французски…
Бритый господин сухо смотрит на Мишеля.
– Мне нужно, чтобы вы думали по-русски… Вы русский эмигрант и думаете, как бы вам вернуться на могилу вашей матери… Об этом думайте по-русски.
Мишель почувствовал, что у него что-то затряслось в голове, как консервы в запаянной банке, и слезы выступили на глазах.
– Да, я – русский и хочу туда!.. На могилку… Да, да.
Он без чувств свалился со стола, на котором сидел.
XIV. ДУНЯ РОГОВА
Весна в этом году принялась дружно. Солнечные теплые дни точно гнались наперегонки. На заводском дворе сторож Трофим стоял у ворот в распахнутом тулупе, утирал пот с лица, щурился на яркий солнечный свет и говорил сидевшему на скамеечке Луке:
– По такой погоде раздемши надо ходить.
Лука поглядел на тень от заводского корпуса, которая скоро должна была коснуться нефтепроводной трубы, протянутой от бака в кочегарку, и ответил не Трофиму, а своим мыслям:
– Полдни через десять минут будут…
Трофим кивнул головой.
– Мишутку дожидаешься? Сейчас загудит… А тебе что, не терпится?
– Дело есть, – почти про себя промолвил Лука.
– Так… Да у твоего сынишки и тут делов немало. Инженер заведующий его к себе по отделу приблизил, Гэз прозывается, сурьезный гражданин… На мастера выходит Мишутка, вот что… Сопливыш еще, по правде говоря, а мастер…
– Новые времена, Триша, новые люди… Мы им не пример. Да и чего с прежних времен пример брать? Если бы нас-то так раньше учили, как теперь… – Лука сделал движение рукой, как оратор, подняв кулак кверху. – Если б давали рабочему смысл и втолковали понятие, что к чему и зачем, так мы бы с тобой, Триша, далеко бы ушли… А, правду я говорю?
– Еще б не правду, – вздохнул Трофим. – Вот они, молодые-то, вроде Мишутки твоего, Дуняшки Роговой, Петьки Живца, они за теперешний порядок жизни горло всякому недругу перегрызут, костьми лягут, а не сдадут.
Зычный рев басистого заводского гудка будто с размаху ударил в теплый весенний воздух. Голуби, гревшиеся на крыше корпуса, испуганной стаей взмыли вверх, покружились и опустились на крылечко жилой казармы, около которой хлопотливо клохтали куры.
Из корпуса выбегали рабочие и работницы, на ходу надевая верхнюю одежду, а то и просто в одних пиджаках, громко перекидываясь шуточками и замечаниями. От корпуса поток людей разделялся на две речки: одна из молодежи быстро катилась прямо через двор в столовую, а другая, из пожилых, тянулась к калитке, – эти спешили на вольные квартиры в призаводском поселке.
Гудок кончился. Пар, вырывавшийся из громадного свистка, торчавшего над кочегаркой, распластался и таял под блестящими лучами солнца, будто комочек рыхлого снега в весенней воде, а басистый гул еще звучал и пышными волнами плыл над заводом.
Лука приставил правую ладонь козырьком ко лбу и смотрел на крыльцо корпуса. Мишутка вышел одним из последних, обвел глазами знакомую картину заводского двора и увидел дожидающегося отца. Только что хотел смальчишничать, прямо с верхней ступеньки спрыгнуть на сухое место, перемахнувши через лужу и грязь, только приспособился к прыжку, а сзади услыхал:
– Вот сейчас хлопнешься носом, хорош будешь.
Обернулся.
– Дуня? Все насмешничаешь?
Темные глаза Дуни вскинулись и блеснули.
– А ты это чего серьезничаешь? Нос кверху задираешь, что скоро мастером станешь, еще разряд прибавят? Тогда к тебе и не приступиться.
– Оставь, Дуня… Чего насмешничаешь?
Мишутка сделал умоляющее лицо, а Дуня расхохоталась:
– У-у-у, какой сердитый… Смотри замуж не возьми, а то и хохотнуть не дашь… Мы простенькие, в красных платочках ходим, не то что дачницы образованные, которые разговоры разные разговаривают с такими вот, как ты.
Дуня соскочила с крыльца на землю и крикнула вперед к столовке, где стоял молодой паренек и махал Дуне рукой:
– Погоди, Живец. Я сейчас. – А потом тихо сказала Мишутке: – Иди, отец дожидается… Может, что с дачи интересное принес?
В один прыжок Мишутка очутился рядом с Дуней.
– Ревнуешь? Я знаю, что ревнуешь… Но только то, что ты думаешь, это неправда… Не так.
Дуня встряхнула плечами, как птица расправляет крылья, чтобы лететь, приподняла тонкие стрельчатые брови к красной каемочке платка: