Этот и следующий день прошли без происшествий. Но Невойт не предавался праздности и сам не давал себе покоя. Немецкие товарищи, как и партизаны, находились под его неусыпным контролем. Он и Куприянов проверяли снаряжение, состояние оружия, боеприпасов и обуви. Монотонно тянулось время в лагере. Желая заняться чем-нибудь полезным, Макс и Фриц последовали совету командира и начали мастерить из ремней лямки для ношения своих тюков на спине. Вечером тюки вынимали из земли, а утром их снова закапывали.
Макс явно скучал. Его живая натура жаждала кипучей деятельности, новых впечатлений. Он бы с удовольствием побродил по лесу или поискал в лагере интересного собеседника, но это было запрещено. Он не мог даже читать. Андре взял из Москвы кое-что из пропагандистских трудов, чтобы быть во всеоружии, если они натолкнутся в лесах на дезертиров вермахта. Но и эти книги тоже лежали в земле на метровой глубине. Макс считал, что Невойт явно перестраховывается, поэтому был особенно рад, когда вечером 26 августа командир разрешил разжечь костер и всем собраться вокруг него. Он принес с собой чай и сигареты.
Время за разговорами прошло незаметно. Костер догорел, и только сухой мох тлел и дымил, отгоняя несносных комаров. Вдруг ветви кустов раздвинулись, и в освещенный костром круг вступила чья-то темная фигура. Пришедший по-польски пожелал им доброго вечера. Он уже был в лагере; партизаны называли его Рыбаком, потому что все свое время он проводил за ловлей карпов на прудах. Этот промысел помогал разнообразить скромную партизанскую пищу.
Сегодня Рыбак пришел не один. Он привел с собой Курца, командира взвода немецких перебежчиков из батальона Ганича. Курц поздоровался со всеми, кто сидел вокруг костра, уселся рядом с Невойтом и тут же изложил свою просьбу.
— Я собираюсь взорвать железнодорожное полотно, — сказал он. — Взрывчатка уже есть, но нет запалов. Вот я и пришел, прослышав от одного польского офицера, что советский капитан может дать нам сколько угодно запалов.
Невойт возразил, что это явное преувеличение. У него самого сейчас в наличии всего только три запала, но два из них он может отдать. Курц горячо поблагодарил его, но было видно, что уходить ему не хочется. Он откровенно сознался, как сильно скучает вечерами в лесу. А кроме того, солдаты взвода просили его поговорить с немецкими антифашистами. Они хотели узнать подробнее о Национальном комитете «Свободная Германия»: например, кто руководит его деятельностью, много ли пленных немцев примкнуло к этому движению. Курц пожалел, что Эрнста сейчас нет рядом с ним. Во время их первой встречи в польском лагере не было времени задать вопросы, волновавшие его и других немецких перебежчиков, примкнувших к польскому батальону.
Андре вызвался ответить на все вопросы, интересующие Рыбака и его друзей. Рыбак, человек молчаливый, внимательно слушал его. Время от времени Невойт подбрасывал в огонь сухие сучья; в воздух взлетал сноп желтых искр, ярко освещая сидевших возле костра.
Дослушав Невойта до конца, Курц сказал:
— Один из моих людей предложил присоединиться к вашему движению, если это, конечно, возможно. Все мы «за». Мы бы назвали наш взвод «Свободная Германия». Как вы считаете, товарищи?
— Зачем? — спросил Вилли. — Вы и так идете по правильному пути.
— Да, слава богу, это так. И не думайте, что мы раскаиваемся или чем-то недовольны. Но, как немцы, борющиеся с оружием в руках за то, чтобы поскорее покончить с войной, мы остаемся для всех неизвестными. Ты понимаешь?
— Так, выходит, дело во внешней стороне? — спросил Макс.
— Пусть так. — Курц был задет и не скрывал этого.
В разговор неожиданно вмешался Невойт. Он довольно логично высказал то, что у Андре уже готово было сорваться с губ.
— Мы не только патриоты, но еще и интернационалисты. А вот вы почему-то в первую очередь думаете только о своей родине, а не об освобождении всех народов от коричневой чумы. Вот в чем дело! — Проговорив эти слова, он встретился взглядом с глазами Курца. — Если мы доживем до победы, то, разумеется, и вы получите свою долю почестей как участники партизанской борьбы. Если же мы погибнем, то все мы — и русские, и поляки, и немцы — умрем за наше правое дело в борьбе против гитлеровского фашизма.
Курц кивнул. Казалось, он был наполовину убежден, но все еще недоволен.
— Но нас, честное слово, беспокоит не только внешняя сторона. Например, в бою совсем не важно, как мы будем называться. Но здесь, в душе, — ткнул он указательным пальцем себя в грудь, — нам есть что сказать самим себе. То, что мы не сдались в плен, чтобы спокойненько дожидаться конца войны, не может быть помехой. Надо только спросить Москву, товарищи. У вас же есть рация?