Наблюдая, как к старику подходили крестьяне, подавали ему то денежку и полушку, то кусок или краюху хлеба, и как он каждому «сопровождая благодарность
№
свою поклоном», говорил, «дай бог тебе здоровья», путешественник тоже решает подойти к нему.
«Подошед к нему, я в дрожащую его руку, толикоже дрожащую от боязни, не тщеславия ли ради то делаю, положил ему рубль». И здесь трепетно ждавший благословения путешественник испытывает и великое огорчение и затем наивысшую в своей жизни радость. Нищий певец не принял его щедрого, но бесполезного ему дара, и это огорчило путешественника. «Почто такая милостыня? — сказал слепой... Почто она немогущему ею пользоваться?.. Ах, если бы он был у меня после бывшего здесь пожара, умолк бы хотя на одни сутки вопль алчущих птенцов моего соседа. Но на что он мне теперь? Не вижу, куда его и положить; подаст он, может быть, случай к преступлению... Возьми его назад, добрый господин, и ты и я с твоим рублем можем сделать вора».
Мучительный стыд и угрызения совести охватывают путешественника. Опять его дворянство сказалось в этой тщеславной, гордой милостыне. Опять прошлое встало на пути к народу, опять не смог свершить поступок, равный искреннему намерению. «О истина, колико ты тяжка чувствительному сердцу, когда ты бываешь в укоризну, —восклицает путешественник. —Сие уязвило мое сердце, колико приятнее ему, вещал я сам себе, подаваемая ему полушка! Он чувствует в ней обыкновенное к бедствиям соболезнование человечества, в моем рубле ощущает может быть мою гордость. Он не сопровождает его своим благословением. О! колико мал я сам себе тогда казался, колико завидовал давшим полушку и краюшку хлеба певшему старцу!»
Приняв обратно рубль, путешественник стоял возле певца—русского крестьянина, в прошлом храброго русского солдата, ослепшего на войне, стоял всем чужой, отделенный вековой ненавистью к «мучителям», исполненный муки и горя от невозможности осуществить свое намерение, от желания найти в этих людях опору в своем подвиге. И, набравшись мужества, он вновь обратился к нищему солдату:
— Неужели ты меня столько перед всеми обидишь, старичок,—сказал я ему,—и одно мое отвергнешь подаяние? Неужели моя милостыня есть милостыня грешника?
И тогда старик-певец понял, понял чуткой своей душою,—перед ним не обычный барин. И он ответил на эту проникнутую болью речь сочувствием, сумев деликатно помочь жаждущей признания душе.
— Ты огорчаешь давно уже огорченное сердце естественною казнью,—говорил старик.—Не ведал я, что мог тебя обидеть, не приемля на вред послужить могущего подаяния: прости мне мой грех, но дай мне, коли хочешь мне что дать, дай, что может мне быть полезно... Холодная у нас была весна, у меня болело горло, плат-чишка не было чем повязать шею, бог помиловал, болезнь миновалась... Нет ли старенького у тебя платка? Когда у меня заболит горло, я его повяжу, он мою согреет шею, горло болеть перестанет, я тебя вспоминать буду, если тебе нужно воспоминовение нищего.
Так прост и мудр был ответ старого крестьянина — сделай, что полезно и нужно простым, обездоленным людям, и они будут вспоминать тебя, и они примут дело твое. В волнении путешественник спешит исполнить совет. «Я снял платок с моей шеи, повязал на шею слепого... И расстался с ним».
Так должна была кончиться глава «Клин», но она была продолжена. Именно здесь подлинный идейный конец книги, —путешественник получил благословение народа. И эта тема, жизненно важная для путешественника, для самого Радищева, тема, завершающая формирование революционно-демократического мировоззрения, тема осознания необходимости практических связей с народом, тема поисков путей к народу, к преодолению в будущем исторически сложившейся страшной далекости дворян от народа,—народа, творца революции и освободителя России от уз рабства,—заставила Радищева сломать композиционный принцип построения книги и дописать к этой главе еще несколько самых важных и решающих строк.
Книга Радищева описывала путешествие из Петербурга в Москву, то есть только в одном направлении. Путешественник, доезжая до Всесвятского, попрощался с читателем навсегда. Мы ничего не должны были знать о дальнейшей судьбе путешественника и не знали, если бы Радищев не сделал одного, и притом единственного, отступления во всей своей книге, отступления от раз принятого принципа—описывать путешествие лишь в одном направлении. Но Радищев не мог оставить читателя в неведе-йии—какова же будет дальнейшая судьба путешественника. И тогда к главе «Клин», где решался вопрос о благословении путешественника русскими крестьянами, делает приписку о том, что было с путешественником после пребывания его в Москве. Эта приписка продолжала историю с платком. «Возвращался через Клин, я уже не нашел слепого певца. Оп за три дня моего приезда умер. Но платок мой, сказывала мне та, которая ему приносила пирог по праздникам, надел, заболев, перед смертью, на шею, и с ним положили его во гроб! О! если кто чувствует цену сего платка, тот чувствует и то, что во мне происходило, слушав сие».
Свершилось! Вся эта глава, замечательная по силе художественного выражения, идейных исканий человека, порвавшего с дворянской средой во имя освобождения миллионов крепостных крестьян, утверждала не только историческую и политическую необходимость перехода дворянских революционеров на сторону народа, но и его возможность в будущем. Наивная и прекрасная в своей простоте история с платком символически олицетворяла то благословение трудового народа, которого так жаждал путешественник «на совершение своего пути», благословение, «обличавшее стезю в шествии и отнимавшее терние сомнительности».
Радищев своей книгой указывал путь к ликвидации одиночества, которое естественно возникало у дворянских революционеров, порывавших со своей средой. Он направлял к источнику, припав к которому человек, отважившийся бороться с самодержавием и крепостничеством, мог чернать нужную ему силу. Тем самым «Путе-жествие из Петербурга в Москву» открывало широкие и ясные перспективы победоносного развития русской революции, как она рисовалась воображению Радищева. Это было мудрым предупреждением и заветом для последующих поколений дворянских революционеров.
Поиски нового, революционного решения проблемы общественного переустройства направляют внимание Радищева к вопросам истории. Вдохновленная восстанием русских крепостных, ода «Вольность»—пример нового, отличного от просветителей XVIII века исторического мышления. Радищев прославляет вольность не как некое исконное, естественное состояние человека, к которому он стремится вернуться. Радищева интересует
выяснение тех причин, которые с неумолимой неизбежностью приносят торжество вольности то в одной, то в Другой стране. Он обращается к истории, стремится понять причины падения вольности в Риме, останавливается на английской революции, стремясь понять причины ее возникновения, и, наконец, обращается к войне американцев за независимость. Только после этого Радищев переходит к вопросу о вольности в России. Он проникновенно и горячо мечтает о свободной родине, но анализ причин, вызывающих революционный взрыв, заставляет его притти к выводу, что в России революция произойдет не скоро:
Но не приспе еще година,
Не сверши лися судьбы;
Вдали, вдали еще кончина,
Когда иссякнут все беды.
Изучение истории и современных революционных событий убеждало Радищева, что торжество вольности есть результат насильственного революционного акта.
Не благие порывы одиночек, не проповеди великих мужей и не уговоры законодателей могут изменить ход истории, но стечение политических и экономических обстоятельств, обострение противоречий между рабом и господином вызывает к жизни революционный взрыв. Народ, воодушевленный свободой,—эта могучая и непобедимая, до времени еще не пробужденная в некоторых странах сила и есть движущая пружина истории.
Все это было принципиально ново и коренным образом противоречило идеологии европейского просвещения. О характере исторических воззрений просветителей Плеханов писал: «Мнение правит миром,—говорили французские материалисты, мы—представители мнений, поэтому мы—демиурги истории. Мы герои, за которыми толпе остается следовать». Народ для энциклопедистов, равно как и для Вольтера и Дидро,—толпа, стадо, которому нужен погонщик. Для Радищева же народ—величайшая сила истории, творец новой государственности, новых идей, новой культуры. Радищев понимает историю, движение вперед, как прогрессивное, как развитие, движение прогресса. Радищев верил, что подготовленная и организованная революция при благоприятных в данной стране обстоятельствах обязательно принесет торжество народу, обеспечит победу свободы.