Первые двадцать пять экземпляров книги Радищев вручил знакомому книгопродавцу Зотову. Через несколько дней в Гостином дворе в лавке № 14 по суконной линии начало продаваться «Путешествие из Петербурга в Москву». Несколько книг Радищев разослал знакомым и друзьям. Среди других «Путешествие» получил Державин. К концу месяца первая партия книг, переданных Зотову, была распродана. По городу пошел слух, что в Гостином дворе продается какое-то «Путешествие», в котором царям грозят плахою. Зотов прибежал на Грязную, требуя новых экземпляров.
Тем временем книга дошла до Екатерины. Чьи-то услужливые руки положили «Путешествие» на стол императрицы. Прочитав его, Екатерина пришла в величайшую ярость. Ее статс-секретарь Храповицкий записал в своем дневнике: «Говорено было с жаром и чувствительностью о книге «Путешествие из Петербурга в Москву». Открывается подозрение на Радищева. Сказать изволила, что сочинитель бунтовщик, хуже Пугачева». Немедленно был дан приказ сыскать сочинителя. Воронцова, как начальника Радищева, предупредили. Тот незамедлительно оповестил Радищева. Стало ясно—надо готовиться к расплате. Радищев уничтожает все бумаги, сжигает книгу, спокойно ожидая ареста. Беспокоила лишь дума о детях. Их судьба мучила и огорчала. Жена, Анна Васильевна, умерла в 1783 году. Оставшиеся дети воспитывались им самим. Помогала сестра жены, Елизавета Васильевна Рубановская. Что будет с детьми теперь, когда они осиротеют совсем? На кого он оставит их?
26 июня был арестован книгопродавец Зотов. Наступал черед Радищева. 30 июня в девять часов утра к нему прибыл подполковник Горемыкин с ордером на арест. Радищев был передан в руки начальнику тайной ее императорского величества канцелярии Шешковскому, прозванному в обществе за жестокость «кнутобойцем». Прямо из дома Радищева увезли в Петропавловскую крепость.
А тем временем Екатерина продолжала читать и перечитывать ненавистное «Путешествие», испещряя его своими заметками и вопросами. Следствие по делу о сочинителе «пагубной книги» она вела сама. Чем дальше читала она сочинение Радищева, тем яснее становилось, что перед ней неслыханная по своей дерзости, беспримерная не только в России, но и во всем свете книга, в которой проповедовалась и воспевалась крестьянская революция. Подавив пугачевское возмущение, Екатерина надеялась, что навсегда покончила с «бунтовской заразой». Вспыхнувшая затем война в Америке, начавшаяся революция во Франции не очень волновали ее,—она была убеждена, что в России такого быть не может. И вдруг нашелся человек, который в столице ее империи печатает и продает книгу, призывая народ к мятежу. С раздражением Екатерина отмечала, что «автор с редкою смелостию» говорит о царях и грозит им плахой. В конце книги она отметила самую главную мысль: «Свободы не от советов великих отчинников ожидать должно, но от самой тяжести порабощения». С содроганием вспомнив недавнее восстание Пугачева, приписала к этому месту от себя: «То есть надежду полагает на бунт от мужиков».
Все эти пометки и замечания Екатерины послужили основанием сначала для вопросов арестованному Радищеву, а затем для приговора. Следствие шло две недели. От Радищева добивались сведений о сообщниках, подозревая его в организации заговора. Задавались вопросы, почему написал книгу, зачем грозил царю, отчего надежду полагал на бунт от мужиков. Радищев избрал тактику — категорически отрицать наличие сообщников, уверять, что действовал одиноко, • никого не выдавать и всю вину взять на себя.
Иначе обстояло дело с замечаниями Екатерины, на которые должно было отвечать. Отрекаться в авторстве было бессмысленно. Поэтому, отвечая на задаваемые вопросы, он действовал осторожно, тонко, умно, а подчас и иронически, обнаруживая полное присутствие духа. Он ц здесь, в заточении, в крепости, вел борьбу, борьбу за свою жизнь, не желая дешево отдать ее ненавистной власти.
На вопрос, зачем писал книгу, Радищев, притворившись простачком, заявлял: «Хотел прослыть писателем». Екатерина не заметила тонкости этого тактического хода; ведь «Путешествие» было издано анонимно. Спрашивали — откуда взялась мысль сочинить столь возмутительную книгу. Радищев иронически отвечал: решил подражать французскому писателю Рейна л ю и англичанину Стерну. Зло этого ответа таилось в намеке,—ведь это Екатерина популяризировала французских просветителей, это она «перекраивала на свой салтык» Стерна. Ну вот, издевался Радищев, мое преступление и состоит всего лишь в том, что последовал высочайшему примеру. Но когда разгневанные палачи припирали Радищева к стенке и, цитируя его революционные призывы, спрашивали: «Что
разумеете под словами: «свободы ожидать должно от
тяжести порабощения», отвечал: писал потому, что «сожалел о участи крестьянского жребия». А в общем теперь понимает, что поступал дерзновенно. На вопрос, в каком смысле и кем сочинена ода «Вольность», «явно бунтовская, где царям грозится плахою», твердо отвечал: сочинил он, а далее, обходя вопрос о содержании ее (нельзя же было, в самом деле, говорить о том, что хотел возвести Екатерину на плаху), писал: «Теперь чувствую, что ошибался». И так поступал он до конца. На вопросы, от которых было не уйти, он отвечал: теперь понимаю, что ошибался.
Не добившись признания и не сломив духа мятежника, Екатерина повелела судить его, указав, что ожидает от судей «справедливого приговора»,—смертной казни. Угодливые чиновники из Уголовной палаты поспешили исполнить высочайшее повеление. Екатерина решила наказать «возмутителя» со всей жестокостью, чтобы это было примером для других.
Радищев ожидал приговора. Потребовав бумаги, он написал завещание—последнее наставление «Возлюбленным своим», начав его роковым словом «Соверцщлося!»
И опять беспримерная твердость духа в каждом слове этого «Завещания». Он дает наставления, последние распоряжения по дому, последние указания о воспитании детей, заботясь об их судьбе. Но это было «Завещание» деловое. Ему захотелось в последний раз «побеседовать с детьми», открыть «им излучины своего сердца», объяснить свою жизнь, наставить в твердости, передать правила жизни. Сидя в крепости, он начал писать повесть своей жизни, внешне прикрыв ее автобиографизм формальным использованием жития святого Филарета Милостивого.
26 июля 1790 года Сенат утвердил приговор Уголовной палаты. Дело Радищева было передано Екатерине на утверждение. Императрица, торопившая расправу над бунтовщиком, задержала подписание приговора на две недели. Екатерина внимательно присматривалась к тому, что происходило в обществе. Время было грозное—во Франции бушевала революция, в России было неспокойно в связи с неудачной войной со Швецией, оппозиционные круги столичного дворянства довольно открыто высказывали свое возмущение жестоким приговором Радищеву. За книгу, к тому же разрешенную цензурой,—смертная казнь. Это было неслыханно! Не сочувствуя идее автора, они не одобряли решения деспотического монарха. Екатерина, решив не раздражать общественность и в то же время пожелав проявить демонстративный либерализм, издает 4 сентября именной указ Сенату о замене Радищеву смертной казни ссылкой в Илимск. Расчет был прост: помилованный Радищев, сосланный в далекую Сибирь, «на безысходное десятилетнее пребывание», вряд ли остался бы живым. Закованный в кандалы, одетый «в гнусную нагольную шубу», Радищев отправился по этапу. Предстояло пройти 6788 верст.
Столицу Радищев покидал с чувством исполненного долга. Сама императрица в специальном указе так характеризовала деятельность «возмутителя»: «Недавно издана здесь книга под названием «Путешествие из Петербурга в Москву», наполненная самыми вредными умствованиями, разрушающими покой общественный, умаляющими должное ко властям уважение, стремящимися к тому, чтоб произвесть в народе негодование противу начальников и начальства, наконец, оскорбительными выражениями противу сана и власти царской». Это была оценка самодержавия. На пути в Илимск Радищев, исполненный твердости духа, сочинил стихи, которые должны были дать знать его друзьям, каким вышел он из тягчайшего испытания.
Ты хочешь знать: кто я? что я? куда я еду?—
Я тот же, что и был и буду весь мой век:
Не скот, не дерево, не раб, но человек!
Дорогу проложить, где не бывало следу Для борзых смельчаков и в прозе и в стихах, Чувствительным сердцам и истине я в страх В осгрог Илимский еду.