щев—материалист. Таким образом, внесение в русский философский спор материалистических доказательств, как единственно научных, а потому и единственно верных, есть первая общественная заслуга Радищева.
Но дело этим не ограничилось. Персонифицируя в духовной жизни своего героя философские споры, бушевавшие в русском обществе, Радищев стремится дать им объяснение, исходя из конкретных условий исторической жизни русских людей и природы человека вообще. Всем трем теориям: новиковской—практической, утверждающей «пользу от уверения», что душа человека бессмертна, религиозно-мистической—у масонов, и официально церковной—свойственна идеалистическая вера в бессмертие души. При этом Радищев начисто отметает, как вздорную, реакционную религиозно-церковную догматику о бессмертии, как загробной жизни. Масонская точка зрения отвергается чистым, ясным и трезвым умом лирического героя, ненавидящего мистицизм. Таким образом, в поле зрения Радищева и его героя остается новиковское практическое рассуждение о нужности человеку, о полезности веры, что жизнь человека не оборвется, что она имеет свое продолжение и после его земных страданий.
Радищев стремится объяснить, почему возникает желание этой «вечной жизни» у человека, зачем нужна ему эта надежда на будущее, в чем общественный смысл веры в бессмертие и, наконец,каково ее философское содержание.
Последний вопрос решается Радищевым со всей категоричностью. В какой бы форме ни допускалась идея бессмертия, «вечной» жизни,—это есть идеализм, «пустая мечта». Но как ни далеко от науки и жизни это убеждение, оно есть явление объективное, свойственное человеку. «Желание вечности,—заявляет лирический герой Радищева,—равно имеет основание в человеке со всеми другими его желаниями». Разум человека с его беспощадным анализом явлений жизни, с его неумолимо логической силой научных доводов, прежде всего доводов опыта, утверждает: человек смертен. Но сердце человека, чувствительное, уязвленное сердце, трепещет этой мысли. «Представим себе теперь человека удостоверенного, что состав его разрушиться должен, что он должен умереть. Прилепленный к бытию своему наикрепчайшими узами, разрушение кажется ему всегда ужасным. Колеблется, метется, стонет, когда, приблизившись к отверстию гроба, он зрит свое разрушение».
Таким образом, жизнелюбие «чувствительного человека»—вот причина, заставившая его желать вечности. «Имея толикое побуждение к продолжению жития своего,
но, не находя способа к продолжению оного, гонимый с лица земли печалию, грустию, пощением, болезнию, скорбию, человек взоры свои отвращает от тления, устремляет за пределы дней своих, и паки надежда возникает в изнемогающем сердце. Он опять прибегает к своему внутреннему чувствованию и его вопрошает, и луч таинственный проницает его рассудок. Водимый чувствами и надеждою, имея опору в рассудке, а может быть и в воображении, он пролетает неприметную черту, жизнь от смерти отделяющую, и первый шаг его был в вечность».
Но если «желание вечности» свойственно природе человека, если жизнелюбие толкает его на поиски надежды— этой «сопутницы его намерений»,—значит, нельзя не считаться с ним. Церковники, попы и шарлатаны-мистики пытаются использовать это «трепетное» желание человека в своих корыстных целях, закабаляя душу, заковывая ее в кандалы нелепо лживых обещаний загробной жизни, требуя за это смирения и покорности господствующим общественным порядкам здесь на земле. Поэтому лирический герой, окидывая умственным взором все известные ему системы, останавливается с благодарностью на воззрениях Новикова. Он дает человеку столь нужную ему надежду на вечность, на бессмертие, указывая, что путь к этому бессмертию—чистое, патриотическое служение, общественно-активная деятельность на земле. Прямо продолжая новиковские статьи в «Утреннем свете» и «Московском издании», Радищев пишет: «Едва ощутил он (человек.—Г. М.) или, лучше сказать, едва возмог вообразить, что смерть и разрушение тела не суть его кончина, что он по смерти жить может, воскреснет в жизнь новую, он восторжествовал и, попирая тление свое, отделился от него бодрственно и начал презирать все скорби, печали, мучительства. Болезнь лютая исчезла, как дым, пред твердою и бессмертия коснувшеюся его душою; неволя, заточение, пытки, казнь, все душевные и телесные огорчения легче легчайших паров отлетели от духа его, обновившегося и ощутившего вечность». Так решается Радищевым третий важный вопрос: зачем человеку
нужна надежда на вечность.
Далее он усиливает впервые развернутую Новиковым идею общественной пользы от уверения в бессмертии. Многократно и настойчиво Радищев, вместе со своим лирическим героем, ставит этот вопрос совершенно категорически: «Будущее положение человека или же его будущая организация проистекать будет из нашея нынешния». «Блаженство твое (человека.—Г. М.)—совершенствование твое—есть твоя цель. Одаренный разными качествами, употребляй их цели твоей соразмерно, но берегись, да не употребишь их во зло». «Ты в себе заключаешь блаженство твое и злополучие. Шествуй по стезе, природою начертанной, и верь: если поживешь за предел дней твоих и разрушение мысленности не будет твой жребий, верь, что состояние твое будущее соразмерно будет твоему житию». И наконец, по-радищевски лаконично: «Ты будущее твое определяешь настоящим».
Все эти императивные указания человеку, жаждущему вечности, это выдвижение активной деятельности на земле, деятельности, презирающей скорбь, печали и мучительства, заточение, пытки и казнь, как условие бессмертия, придавали радищевскому сочинению общественно-политический смысл. Он, мудро учитывая реальное состояние умственных запросов русского общества, показывает не только сильные, но и слабые стороны духовных исканий русских людей, объясняет появление этой «жажды вечности» и, как истый практический деятель, революционер, находит путь и способ общественного использования этих индивидуальных особенностей современного ему человека.
Развивая в двух последних «книгах» эти проблемы, Радищев ни на минуту не забывает, что в первых двух он твердо отверг бессмертие и научно доказал смертность. Поэтому он непрерывно, на каждом шагу подчеркивает, что науке, логике, правде и практике здесь противопоставляется надежда, желание чувствительного сердца, вера, пустая мечта, «сон». Этот условный, предположительный, желаемый характер приводимых доводов подчеркнут стилистически. Читателю непрерывно говорилось: помни, в третьей и четвертой «книгах» ты вступаешь в область догадок, в область «гадательную». Доказать бессмертие нельзя. Только шарлатаны могут приводить доводы и доказательства. В бессмертие, как потребность человеческого сердца, можно только верить. И если человеку эта вера помогает жить, если эту веру можно использовать для повышения его общественно-политической активности, пусть человек утешает себя мечтой о вечности. Вот почему конструкция фраз в последней части сочинения включает в себя как обязательный элемент «если». Вот почему вся-
кий раз, как только Радищев переходит к итоговым выводам о бессмертии, у него неизбежно появляется все то же «если»: «Если поживешь за пределы дней твоих»...
«если возможно... постигнуть, что цель на земле и по смерти одна и та же», «если сия постепенность... не есть пустой вымысел и напрасное воображение», «если не можно нам заключить с уверением, что душа бессмертна, если в доводах наших нет очевидности»... И так всякий раз. Несомненно, и эта условность, и искренние восклицания взволнованного лирического героя в самом конце своих размышлений о бессмертии («О возлюбленные мои, я чувствую, что несуся в область догадок, и, увы, догадка не есть действительность»), и вся система аргументации, идущей от сердца, от чувства, от желания—противостоящая незыблемым научным доводам первых двух «книг»,— создавали полную гарантию правильного понимания и усвоения радищевских материалистических убеждений, не оставляя никаких лазеек для утверждения возможного доказательства бессмертия души.