Одним словом, Иван Иванович догнал Трофима Семеновича лишь осенью, когда товарищ Сердюк был снова на коне, начальствуя в тресте. Но и Иван Иванович не терял времени даром. Мы его видим на том самом месте, откуда он мог вознестись ввысь с быстротою ракеты, как предполагал в том памятном разговоре. Одна была беда: редактор газеты хворать хворал, но не умирал.
Чащин сидел в своей комнате и писал ответы на письма читателей. «Ваше письмо переслано в облисполком…», «По вашему письму от… приняты следующие меры…», «Проверкой, произведенной редакцией, факты, изложенные в вашем письме, подтвердились и виновный привлечен к ответственности…»
Это была почти механическая работа. Все ответы — точнее, их сжатая сущность — были заранее предначертаны рукой Коночкина на углах этих вырванных из ученических тетрадей и конторских книг листков, так что Чащину оставалось только переписывать их более популярным языком, поскольку сам Коночкин не снисходил до такой работы. И Чащин продолжал строчить эти незамысловатые ответы, удивляясь тому, как это Коночкин до сих пор не изобрел набора штампов, которые осталось бы только прикладывать к чистому листу бумаги, или не набрал раз навсегда трафареты типографским способом.
У него уже мелькнула мысль — подбросить заместителю редактора такое рационализаторское предложение, — пусть бы он погордился немного своей догадливостью, пока его не стукнут в центральной прессе.
Вдруг дверь приоткрылась, и в ней показались двое первых знакомцев Чащина из числа сотрудников редакции. Фельетонист, поводя красным носом, сказал:
— По-моему, пахнет жареным!
Репортер искоса поглядел на Чащина и подтвердил:
— Уже подгорел!
Чащин понял, наконец, что этот странный разговор представляет как раз то самое, что называется «розыгрышем». По своему, хотя и малому, опыту он знал, что газетчики любят подтрунивать над начинающими. Неизвестно, откуда проник в редакции наших газет этот семинарский дух, но с ним приходилось считаться. Как видно, весть о позоре Чащина уже облетела весь коллектив, и теперь коллеги пришли лично убедиться в том, что он именно такой дурак, каким показал себя в первой схватке с Коночкиным. Надо отдать справедливость, оба пришельца были настроены скорее дружелюбно.
— А что, ваш Коночкин непобедим? — спросил Чащин, стараясь попасть в тон коллегам.
— Во всяком случае, в следующий раз советую вам стрелять по нему не из пращи, а из бронебойной пушки, — сказал фельетонист.
— Следующего раза не будет, — авторитетно заявил репортер. — Если вы его не убили — значит, будете убиты сами! — Он потряс в воздухе пальцем, прислушался к чьим-то шагам в коридоре и ринулся к двери. — Наше сочувствие с вами! — трагическим шепотом сказал он и выскочил за дверь.
— Неужели этого Коночкина так боятся? — насмешливо спросил Чащин у фельетониста.
Тот потер свой толстый нос и холодно ответил:
— Кому нечего терять, тот может смеяться. А для нас газета — все!
Напыщенный тон в соответствии с явным страхом, который выражали бегающие глазки, был так смешон, что Чащин не мог не улыбнуться. Фельетонист рассердился:
— Подождите до вечера. Похороны будут объявлены особо…
— Это еще вопрос, кого придется хоронить! — самонадеянно ответил Чащин.
Он понимал, что его хвастовство неубедительно, но очень уж не понравился ему страх этих коллег.
Фельетонист, покачав головой, нырнул за дверь.
После этого в темную комнату заглянули две девушки и исчезли, ничего не сказав. Но Чащин долго еще слышал их шепот в коридоре. И хотя этот шепот раздражал, он не выглянул за дверь, чего, как видно, они ждали.
Больше никто не появлялся до обеда. Но как только прозвучал звонок, возвещавший перерыв, на пороге темной комнаты показался Гущин.
— Где снимки? — голосом, не предвещавшим ничего доброго, спросил он.
— Какие снимки? — удивился Чащин. Предполагая новый розыгрыш, он на всякий случай перешел в нападение. — Я их отдал Коночкину.