Просыпается она, когда в комнате уже темнеет. Все тело затекло. Бонсер говорит ей что-то оживленным, отдохнувшим голосом: - Старушка Пупс. Вот мы и вместе. Не грех и покутить. И от Гарри ушли, и от Дороти ушли, и от Амбарного дома, чтоб ему провалиться. Выпьем, Пупси, такой случай надо отметить.
- Нет, Дик, хватит с тебя на сегодня. И доктор наверняка скажет - на сегодня хватит.
- Доктор? - Он словно соображает что-то. - Тебе нужен доктор?
- Доктор нужен обязательно.
- Ну, если обязательно... позвони... старуха Молли... она тебе приведет доктора. - Он отпустил руку Табиты, и она идет к двери и дергает шнур старомодной сонетки. За спиной у нее раздается оглушительный грохот, и она видит, что у Бонсера в руке бутылка. Он подтянул к постели весь стол, так что рюмки полетели на пол, а бутылка свалилась прямо ему в руку. Она бросается к нему. Но он в таком восторге от своей проделки, что поперхнулся и давится, бренди выливается у него изо рта, из носа, и она хлопает его по спине. А он хвастает, хвастает... - Что, Пупс, не предусмотрела? Умишка не хватило? Ну-ка, давай руку. Сиди. - Он опять держит ее за руку и вдруг засыпает, спит крепко, всхрапывает, постанывает.
За порогом шепот, дверь тихонько отворяется, и Табита видит лицо той женщины снизу, обвислое, как пузырь с водой. - Звонили, что ли?
Табита, предостерегающе подняв палец, тихо говорит, что нужно как можно скорее привести врача. И обвисшая отвечает неожиданно решительным тоном: Вот и я говорила. Ему тут вообще не место, в таком-то состоянии.
- Да, только, пожалуйста, приведите врача.
Женщина вдвинулась в комнату, на ходу запахивая полы халата жестом высоконравственной знатной римлянки. Она не прочь обсудить эту интересную ситуацию. Но Бонсер вдруг очнулся с громким криком, и сей Катон в женском образе, мгновенно обмякнув и выпустив из рук античные складки одежды, ретируется за дверь.
- Кто это? - Бонсер схватил Табиту с такой силой, что кости трещат. Никаких докторов... не пускай сюда эту мошенницу... хуже Ирен... хуже всех вас. Смотри, Пупс, не пробуй меня запугать... я здоров... с каждым днем все лучше... - Он дышит тяжело, в глазах ярость, точно схватился с врагом. - Доктора и виноваты... убивали меня. Амбарный дом... ни черта, никакой радости... тоску нагонял. Это ты. Пупс, ты меня убивала.
- Дик, как тебе не стыдно? Ты же знаешь, что пить...
Но Бонсер трясет головой. - Умишка не хватило, Пупси. Куда тебе перехитрить старого Дика. - Судорога, губы у него темнеют, а в глазах непокорство. - Я здоров... умирать пока не собираюсь... до этого далеко... назло всем мошенницам и стервам. - Он накатился на Табиту, чуть не столкнув ее со стула. Голос срывается, слабеет, но ухмылка победная. - Не запугаешь меня, Пупс, я вашу сестру насквозь вижу. Я от тебя ушел, от Гледис ушел, от Ирен ушел. - Голос крепнет, звучит нараспев. - От всех ушел, всех охмурил, всех этих...
Огромное тяжелое тело, выскользнув у Табиты из рук, падает на пол. Оно словно разлагается на глазах. Но с лица, боком прижатого к ножке кровати, все не сходит ухмылка, и толстые губы все повторяют веселый припев: "Всех охмурил, все-ех этих..." - тише и тише, как ребенок, что сам себя убаюкал. Когда приходит врач, он уже мертв.
Дознания, к счастью, не потребовалось. Врач из Эрсли без труда констатирует причину смерти: водянка, алкоголизм, цирроз печени, разрушенные почки, артерии, как железные трубки, и изношенное сердце. "Чудо, что этот старый развратник вообще дожил до семидесяти шести лет".
Некрологи в местных газетах удивляют Табиту. Из них явствует, что Бонсер был именитый горожанин, человек дальновидный и удачливый в делах, гостеприимный, щедрый, независимый в суждениях; поминаются его заслуги во время войны, его приверженность долгу.
Табита думает: "Конечно, они не звали Дика. Понятия не имели о том, какой он был на самом деле". Но теперь, когда в ее памяти, целиком занятой Бонсером, что ни день возникают полузабытые слова и сцены, она видит столько противоречивых, не вяжущихся друг с другом подробностей, что впору совсем запутаться. Она вспоминает свой медовый месяц, и смеется, и тут же скрежещет зубами от боли. Дивится наглости этого человека, откровенности, с которой он ничего не скрывал, хотя никогда не говорил правду; какой-то врожденной способности создавать вокруг себя ореол романтики - как те паучки, что ткут себе парус, чтобы плавать в воздухе по воле ветерка, способности, позволившей ему и в час столь неприглядной смерти не впасть в отчаяние, перенестись в счастливую иллюзию.
Она вспоминает, как во время аферы с наследством Уотлинга он ограбил неимущую старую вдову, и говорит себе: "Он был скверный человек, для него не было ничего святого". Но тут же всплывает воспоминание о его нежности к ней самой, о каких-то очаровательно лестных словах, припасенных нарочно, чтобы порадовать ее. Она будто сейчас видит, как он явился к ней в Эрсли, несомненно уже задавшись целью завладеть ее деньгами, но тут же приходит мысль: "А что бы со мною было, если б он тогда не пришел? Двадцать три года прожила бы озлобленной, несчастной, никому не нужной старухой, а скорее всего, давно бы умерла. Он вернул меня к жизни, это было как воскресение из мертвых". И, запутавшись в этой мешанине из добра и зла, она отказывается от попыток составить себе единое суждение; думает только о своей утрате, своем одиночестве, и убеждает себя, как тысячи вдов, которых невозвратимая утрата заставляет искать хоть какого-то утешения: "Газеты правы. Что-то в нем было необыкновенное".
Ибо Дик Бонсер - опасность и бремя - был также небом и землей ее жизни. И жизнь без него для нее то же, что книга без переплета. Вдруг становится ясно: то, что казалось лишь внешней оболочкой, дорогим и тяжелым украшением, не только скрепляло и защищало все целое, но придавало форму его существованию. И правда, с этого времени внешность Табиты, даже ее одежда, всегда такая аккуратная, являет некую несобранность, тот растрепанный вид, из-за которого о старых людях иногда говорят, что они "вышли из строя". А объясняется это тем, что она чувствует: слишком много забот, слишком много обязанностей, самых разнообразных, слишком велика ответственность. Она должна обо всем сама помнить и сама все решать.