Табита, чувствуя звон в ушах от его почтительного прощального рукопожатия, выходит на улицу, думая сердито: "Потому небось так и лебезит, что ничего не намерен предпринять". Вид у нее еще более решительный и возбужденный, шляпа, о которой она и думать забыла, хлопает ее по уху. "Выборы, - ворчит она про себя, - при чем тут выборы? И так все знают, что все посходили с ума".
Дома ее дожидается Гарри, снедаемый тревогой и горем. - Значит, конец, - говорит он. - Я так и думал. Да и то сказать, разве ты справилась бы с гостиницей?
Он пробует утешиться мыслью, что такое взбалмошное и избалованное создание, как Табита, все равно не справилось бы с гостиницей.
- Не говори глупости, Гарри. "Масоны" я сохраню во что бы то ни стало.
- Милая Тибби, - поучает он, - чтобы содержать гостиницу, нужен метод и деньги. Без капитала у тебя ничего не выйдет.
- До сих пор выходило. Почему не затоплен камин?
- Да мне показалось, не так уж холодно. Можно бы сэкономить.
Табита звонит и велит Дороги затопить. Это жест старого солдата, грозящего кулаком пушечным ядрам.
И когда после недели предварительной ревизии выясняется, что долги Бонсера поглотили "Масоны" и что для обеспечения дальнейшего кредита потребуется даже Амбарный дом, она отказывается выслушивать советы юриста и разбираться в счетах, заявляет, что от своего не отступится, а капитал найдет в другом месте.
Однако никаких шагов для этого не предпринимает. Живет изо дня в день по заведенному порядку, стала еще чуть строже, чуть беспокойнее. Целыми днями обходит гостиницу, высматривая пыль, а вернее, просто чтобы еще раз увидеть свои владения, которые теперь, когда им грозит раствориться в банкротстве, приобрели для нее новую, щемящую прелесть.
Она спешит из комнаты в комнату, а когда чуть не бегом поднимается по лестнице, у нее начинается такая боль в сердце, что она опускается на первый попавшийся стул в верхнем коридоре.
И, прижав к сердцу руку, чувствуя, как боль отпускает рывками, точно удаляется прыжками какой-то злобный хищник, хорек или ласка, она смотрит в окно на новые постройки Роджера, сверкающие стеклом и бетоном в лучах утреннего солнца, замечает, что ивы вокруг бассейна уже переросли дома, и два чувства - торжество и отчаяние - разрывают ее на части.
Роджер, которого она так не любила, погиб во время воздушного налета, но его постройки теперь - ее гордость. Не забыть ей того дня, когда к ним приезжала такая симпатичная молодая женщина, чтобы сфотографировать их для "Архитектурного обозрения". Номер этого журнала, в котором помещены снимки, лежит на ее рабочем столике. Из него она узнала, что ее ресторан отличают чистота линий и классическое благородство пропорций при полном отсутствии какой бы то ни было претенциозности.
Но радость от созерцания этого шедевра вызывает такую тревогу, что она, забыв о боли, снова вскакивает на ноги. "И о чем думает этот несчастный юрист? Надо сейчас же написать, объяснить".
А на ночь она задвигает засовы на дверях и окнах, чтобы не пустить в дом врагов - не только банкиров, кредиторов, юристов, судебных исполнителей, но и весь мир, посягающий на ее веру, на дело ее рук.
Отсюда один шаг до старческого безумия, порой заставляющего почтенные супружеские пары запираться в доме и, пока живы, принимать пищу только через щель почтового ящика; а потом полисмен находит их высохшие трупы, погребенные под грудами старых газет, среди мебели, затянутой паутиной и пылью.
125
И вдруг вся картина меняется. Дороги, перебирая старые костюмы Бонсера перед тем, как отослать их в комитет помощи беженцам, нашла ключ с номерной биркой. Ключ оказался от сейфа в одном из лондонских хранилищ, абонированного на имя Бромли, а в сейфе было обнаружено на две тысячи фунтов драгоценностей, мешочек с золотыми, трое золотых часов, связки писем от женщин и несколько порнографических игрушек. Нашлись там и документы на имя Бромли, из которых явствовало, что Бонсер под этой фамилией имел счета в трех банках, на общую сумму свыше четырех тысяч фунтов. Всего этого хватило на уплату личных долгов, и несколько сот фунтов еще осталось. Правда, на покрытие перебора по текущему счету этого мало, но теперь оказывается, что за пять недель, прошедших с выборов, банк - с помощью некой таинственной силы, действовавшей вопреки правительственным речам, казалось бы подтверждающим худшие опасения насчет всеобъемлющей национализации и опрометчивого экономического эксперимента, - оправился от своих страхов. Возможно, он просто примирился с неизбежным. Он соглашается продлить Табите кредит, а значит, дает ей возможность сохранить "Масоны".
Все поздравляют Табиту, но она, похоже, не столько радуется этой победе, сколько задыхается под бременем новых забот. И Амбарный дом и отель требуют ремонта, она заказывает новые ковры, драпировки и горько жалуется на дороговизну и непомерные требования рабочих.
Только старый Гарри безоблачно наслаждается возвращенным ему ощущением покоя и уверенности в завтрашнем дне. Он умиляется: "Очень у тебя здесь уютно, Тибби, и Дороги так о нас заботится. Просто не знаю, что бы мы без нее делали". Он сентиментально вздыхает о прошлом: "У нас было счастливое детство, Тибби. Хорошее было времечко".
Свое облегчение, свою радость по малейшим поводам он выражает с простодушием, которое называют ребяческим, потому что в нем нет никакой задней мысли. Он что-то чирикает себе под нос, ни с того ни с сего начинает смеяться, а вечером растирает перед камином свои костлявые, сведенные ревматизмом колени. "Славно горит, жарко. Да, повезло тебе с Дороти. А тебе и всегда везло, из всех передряг выходила целехонька".
О Нэнси он забыл, как и обо всех пятидесяти последних годах своей жизни. Прошлое обрывается у него за спиной, так что он витает в воздухе, как осенний лист, подгоняемый ветром, греясь в редких теплых лучах.