Да, надо просто понять, что произошло, подумал он с горечью, и это больше уже его тревожить не будет, это можно будет отбросить, как все понятое до конца. Раз и навсегда. И в темноте ему удалось сформулировать это для себя так: Джина была не в силах признать, что принадлежит Джетро Чоуну. Ее яростная гордость, вся ее сущность восставали против унизительной страсти к нему, и она терзалась и внушала себе, будто полюбила человека по имени Айра Гроум. Она очень, очень старалась — даже почти поверила, будто хочет, чтобы Чоуна убили, — и отказывалась заглянуть в собственное сердце до той последней минуты, когда Чоун попытался уйти от нее. Вот оно. Вот необходимое понимание. И если ей нужно понимание, то хорошо — он понял, все понял. Покойся с миром, Джина, — он все понял. Так почему же она преследует его и теперь? Что ей от него нужно, что еще у него осталось? Не эта ли страшная, неизбывная тоска, от которой хочется рыдать?
Он вдруг перестал раскачиваться взад и вперед, ощутив горькое возмущение. Почему он допустил, чтобы с ним произошло все это? Год назад, сказал он себе, им не удалось бы запутать его в своей жизни. Он был бы с ними корректен и безличен, а все его мысли принадлежали бы кораблю, только кораблю. А в этом плавании он не был самим собой. Да, после соприкосновения со смертью в прошлое плаванье, после недель в госпитале он не был самим собой. И старик-хирург, коротконогий, морщинистый, тихо насмешливый, знал это. Ведь он попытался рассказать ему о том, как вырвался из долгого мрака, который мог бы стать его смертью, и о том, как люди вокруг него и люди тут, в госпитале, каждый с собственной жизнью, с собственным тайным миром, вдруг обрели для него и собственные лица. Да, собственные лица! И какими чудесными они казались, и как ему хотелось узнать о них побольше. Словно в детском изумлении, все еще радуясь тому, что будет жить, он уверовал, что даже темный страх перед вовлечением в чужие судьбы может быть чудесным, может еще больше опьянить его радостью жизни. Старый хирург выслушал, улыбнулся и сказал: «Конечно, я понимаю. Вы слишком уж приблизились к солнцу. Это ничего. Но если вы слишком приблизитесь к людям, то увидите, что они вас съедят, и от вас ничего не останется. Впрочем, не беспокойтесь, юноша, это у вас пройдет».
«Да, я морской офицер», — подумал он угрюмо и откинулся на спину. Он заставил себя не слушать стоны ветра, изгнал из сердца удивление перед Чоуном, заглушил звучащие в сердце голоса и начал думать о наступающем дне, о том, как он оденется и выйдет на палубу. Он начал представлять себя в своей лейтенантской форме и сосредоточивался на этом с таким угрюмым упорством, что провалился в глубокий сон. Проснулся он только в полдень, когда вошли два матроса, накинули простыню на умершего моряка торгового флота и унесли его. За открывшейся дверью он увидел полоску палубы. Поперек двери стояла стена тумана, и каюта словно висела в густом дыму. Пароход жил иной жизнью, чем корабли конвоя. Не раздавался свист боцманской дудки, не гремели колокола громкого боя, никто не бежал к боевым постам. Однако радио приносило команды. Прекрасная власть благословенных команд достигала и сюда.
Его одежда лежала рядом с койкой, он оделся, вышел на палубу и не почувствовал никакого головокружения. Туман быстро рассеивался. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь него, одевали все мягким сиянием. Скоро туман рассеется совсем. Медленно шагая по палубе, он прошел мимо четырех незнакомых матросов, а потом увидел людей с корвета — десять человек: растянувшись на палубе, они ждали появления солнца. Мейсон, заметив, что он идет к ним, поднялся на ноги.
— До чего я рад видеть вас, сэр, — сказал он.
— Мейсон…
— Да, сэр?
— Дайте пожать вашу руку.
— С большим удовольствием, сэр. — И они обменялись рукопожатием.
— Спасибо за жгут, Мейсон, — сказал он. — Я никогда вас не забуду. — И он внимательно посмотрел на Мейсона, который стоял, со спокойным достоинством скрестив руки на груди.
— А где Боузли? — спросил Айра.
— Вон там, сэр. Жалуется на ноги, но хвастает по-прежнему. — И он заговорил о других моряках с их корвета, которых, конечно, скоро подберут. После взрыва он видел их в вельботе с Хорлером, который орал на них и ругался на чем свет стоит. Айра ждал, что Мейсон упомянет про Джину и Чоуна. Но он ничего о них не сказал. И это молчание, подумал Айра, было таким нарочитым, словно они сговорились навсегда забыть о том, что произошло на плотике. Ему стало не по себе, и он пошел дальше по палубе, недоумевая, почему сам ничего не сказал о Джине; и с возрастающей тревогой он спросил себя — а может быть, всю ночь раздумывая о Джине, он так ее и не понял, и знает это, и еще знает, что должен будет разгадывать и разгадывать ее, и просыпаться по ночам, и слышать ее зов, и лежать без сна, ища разгадку, почему ему так необходимо слышать ночью во сне, как она зовет его.