Тётя Настя сердится. Я, говорит, отступаюсь, пусть мать решает, когда приедет.
И вдруг приходит Маруся — санитарка — и приносит мне костыли, хорошенькие такие, жёлтенькие. Я схватила и давай вышагивать. Дедушка кричит: «Ты ступай, ступай на ногу-то!» А тётя Настя рукой махнула и в сени пошла.
Вот я теперь с костылями. И на экзамен со всеми пойду, пусть как хотят.
Теперь слушай, что дальше было. Ты любишь грозу? Я люблю. Ну вот. Дедушка ещё утром сказал: «Парит, гроза будет». И верно! Только отобедали, она и началась. Сперва ветер поднялся, всё погнал по улице: пыль, солому, у кур перья дыбом, собаки как-то боком бегут. Тётя Дуня кинулась окна закрывать, причитает чего-то; тётя Настя побежала бельё снимать. Вот, пока все суетились, я со своими костылями вышла и на зады пошла, где огород, грозу глядеть. Только до бани дотащилась, как громыхнёт! Я — в баню. Дверь из предбанника открыла, сижу, смотрю. Туча поползла, молнии проскакивают. А потом дождь полил, да такой проливной, что сразу ручьи потекли. А баня у нас низко врыта, и вода хлынула. Ну, я дверь закрыла, и на крючок, а то она отходит, и в самую баню пошла. Там окошечко маленькое, насовсем вделано: его дождём заливает, не видно ничего. Вдруг слышу — в дверь барабанят. Ну, думаю, тётя Настя за мной. Открываю, а это Феликс. Он сразу за костыли схватился — как да что, да чтобы встала, да чтобы пошла. А потом он мне, знаешь, что рассказал?
Нет, не буду писать, скоро ты сама всё узнаешь. Очень интересный секрет.
Целую тебя. Твоя ЛЮСЯ.
От Ирины Алдан — Люсе Климовой. 2 мая.
Дорогая моя далёкая подружка!
Сейчас пятнадцать минут восьмого. Через пять минут начнётся радиопередача. Вы с Феликсом уже приготовились слушать Ирину Алдан. А она, эта самая Ирина, сидит в скверике и как попало строчит тебе письмо. Я не играю сегодня: меня сняли с выступления. Виноват в этом мой враг. Теперь ты понимаешь, как это серьёзно? Разве такое выбросишь из сердца?
Я убежала сюда, подальше от всяких радиоприёмников и репродукторов, чтобы ничего и никого не слышать. А вот сейчас вдруг больше всего захотела быть там, в радиостудии, в этой тихой комнате, где стены и пол затянуты сукном, где люди, уже входя, говорят тихонечко, а когда включён микрофон, всё замирает и объясняться можно только знаками. И спокойный, ровный голос диктора. Какое это всё-таки чудо — радио! Мы привыкли и не думаем. Я поняла это по-настоящему только сегодня, когда меня этого чуда лишили.
Ну, а теперь другое. Люсенька, родная моя! Я не поеду в Марьино.
Так надо. Наша дружба должна остаться такой же далёкой, какой была до сих пор. Только не думай, что меня не пускают. Нет, мама и папа были бы даже рады, сказали бы: — вот такой друг и нужен Ирине. Потому что ты ведь чудесная девочка, Люся, и они это сразу увидели бы, если бы прочли хоть одно твоё письмо. Но они ничего не знают! Во всём Ленинграде ни один человек не знает о нашей переписке. Так что мама и папа тут ни при чём. Это я сама отнимаю у себя огромную радость, потому что знаю, чувствую — иначе не сберечь нашу дружбу. Береги и ты её. Не спрашивай ни о чём, не огорчайся, не жди меня. А если можешь, пиши мне по-прежнему и хоть немножко люби свою далёкую
ИРУ.
От Люси Климовой — Ирине Алдан. Письмо, привезённое Феликсом собственноручно.
Ну вот и секрет. Вот и Феликс. Это из нашего района отличников премировали поездкой в Ленинград. Он хотел к тебе неожиданно явиться, потому и просил не писать. Хорошо получилось?
Ирочка, я очень боюсь, что Феликс застесняется, и ты подумаешь, что он глупый. С ним, знаешь, как надо? Ты его спроси, будто тебе интересно, как его отец гитары делает. Феликс станет рассказывать, какое дерево берут, как его сушат, как выгибают, после он осмелеет и с ним уже про всё можно будет говорить. Узнаешь, какой он. Я будто вижу, как вы сидите в твоей комнате около рояля и разговариваете. Я всё ещё от тебя ответа не получила, но теперь я на Феликса надеюсь, что уговорит. Он даже взрослых уговаривать умеет. Только бы здоровая была.