Говорятъ, что если женщина вобьетъ себѣ что нибудь въ голову, то ее трудно заставить измѣнить свое рѣшеніе; дѣйствительно я не переставала изыскивать средства сдѣлать возможнымъ мой отъѣздъ и, наконецъ, предложила мужу отпустить меня одну. Это предложеніе возмутило его до послѣдней степени; онъ объявилъ мнѣ, что въ его глазахъ я не только жестокая женщина, но и самая извращенная и безчувственная мать, что онъ не понимаетъ, какъ я могу безъ ужаса допустить мысль бросить дѣтей и никогда не увидѣть ихъ больше. Все это было бы вѣрно, если бы теперь я не сгорала единственнымъ желаніемъ не видѣть больше никогда ни мужа, ни дѣтей; что касается упрека въ моей извращенности, то мнѣ было бы не трудно снять съ себя этотъ упрекъ, мнѣ, которая слишкомъ глубоко чувствовала свой позоръ и сознавала, что едва ли на свѣтѣ существовала болѣе извращенная любовная связь, чѣмъ моя съ нимъ.
Такъ или иначе, но не было никакой возможности привести къ соглашенію моего мужа. Онъ очень дурно относился къ моему поведенію и дѣйствительно имѣлъ на это основанія. Я наотрѣзъ отказалась жить съ нимъ и пользовалась всякимъ случаемъ увеличить, такъ сказать, брешь въ нашихъ отношеніяхъ, такъ что однажды онъ объявилъ мнѣ, что ему остается одно: признать меня съумашедшей и посадить въ домъ умалишенныхъ. Это привело меня къ рѣшенію во что бы ни стало раскрыть мою тайну, но какъ это сдѣлать и кому первому передать ее, оставалось для меня неразрѣшимымъ вопросомъ до тѣхъ поръ, пока между мной и мужемъ не случилось новой ссоры. Началось съ того, что онъ заговорилъ со мной о невозможности моего отъѣзда въ Англію. Я защищала свое рѣшеніе и, какъ всегда бываетъ въ семейныхъ ссорахъ, когда одно жесткое слово ведетъ за собой другое, мы разгорячились; онъ сказалъ мнѣ, что я веду себя съ нимъ не какъ съ мужемъ, и говорю о дѣтяхъ не какъ мать, и потому онъ не можетъ относиться ко мнѣ какъ къ женѣ; онъ испробовалъ все, онъ былъ со мной нѣженъ и добръ, онъ велъ себя какъ достойный мужъ и христіанинъ; онъ думалъ измѣнить мой характеръ, но я обращаюсь съ нимъ какъ съ собакой, какъ съ самымъ презрѣннымъ и совершенно постороннимъ человѣкомъ, и хотя всякое насиліе возбуждаетъ въ немъ глубокое отвращеніе, тѣмъ не менѣе онъ поставленъ въ необходимость прибѣгнуть теперь къ такимъ мѣрамъ, которыя заставятъ меня вернуться къ своимъ обязанностямъ.
Эти слова взбунтовали во мнѣ кровь; я никогда не приходила въ такое раздраженіе и сказала ему, что какія бы мѣры онъ ни принялъ, будетъ ли это насиліе или любовь, я презираю все, я рѣшила во что бы то ни стало уѣхать въ Англію; что же касается моихъ отношеній къ нему и дѣтямъ, то въ основѣ ихъ лежитъ быть можетъ обстоятельство, котораго онъ еще не знаетъ; однако же, пользуясь случаемъ, я замѣчу только одно: что онъ не имѣетъ права быть моимъ законнымъ мужемъ, также какъ наши дѣти не могутъ считаться законными дѣтьми, вотъ почему я не въ силахъ заботиться о нихъ больше, чѣмъ я забочусь.
Надо признаться, взглянувъ на него, я пожалѣла о томъ, что сказала; онъ совершенно измѣнился въ лицѣ, поблѣднѣлъ, какъ смерть, и не могъ выговорить слова, какъ будто пораженный молніей. Я думала, что онъ упадетъ въ обморокъ. Съ нимъ сдѣлался приливъ, онъ дрожалъ, капли пота катились по его лицу, а между тѣмъ лицо было холодно какъ ледъ, словомъ онъ пришелъ въ такое состояніе, что необходима была серьезная помощь; когда онъ нѣсколько пришелъ въ себя, у него началась тошнота, мы уложили его въ постель, на другой день утромъ у него появилась жестокая лихорадка.
Онъ медленно поправлялся, и, когда ему стало лучше, то разъ онъ подозвалъ меня къ себѣ и сказалъ, что послѣднія мои слова нанесли ему смертельную рану и что онъ хочетъ предложить мнѣ только одинъ вопросъ. Я прервала его, говоря, что меня глубоко огорчаетъ моя горячность, которая заставила меня зайти такъ далеко; я вижу какъ ужасно подѣйствовали на него мои слова, но теперь умоляю его не требовать ихъ объясненія. Я увѣрена, что это объясненіе только ухудшитъ его положеніе.